Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные
Виктор схватил его за руку:
— Тебе не кажется, что это уже слишком?
Намазав плакат клеем, верзила подошел к глухой стене сарая и прилепил его поверх улыбающейся физиономии лидера. Виктор выпустил руку Маурисио и шагнул к верзиле.
— Не здесь, — сказал он. — Во всем селении другого места не нашел?
Он сдернул плакат и разорвал его. Верзила крутанулся к Виктору и, влепив ему прямо в лицо другой плакат, коленом ударил в пах. Все произошло в мгновение ока. В руках Гойо вдруг появилась железная цепь; вскинув цепь над головой, он с силой два раза обрушил ее на оседающее тело Виктора. Маурисио метнулся за руль, включил газ и распахнул дверцы. Гойо прыгнул к нему, а верзила — на заднее сиденье.
— Давай жми! — крикнул он.
Автомобиль дал задний ход и, стреляя выхлопной трубой, выехал с улицы. Лали и Рафа присели на корточки над скорчившимся на земле Виктором.
— Сволочи, — сквозь зубы пробормотал Рафа. — Ничего не повредили тебе?
Он потянул Виктора за плечи, стараясь поднять.
— Не надо, — сказал Виктор.
Руки у него дрожали, колени словно для защиты были прижаты к животу. Лицо было мертвенно-бледным, комочки клейстера прилипли к волосам, бороде, щекам. Лали хотела расстегнуть ему рубашку.
— Не надо, — повторил Виктор. — Тут — ничего.
Сеньор Кайо, окаменев словно статуя, наблюдал за происходившим. Виктор скорчился и закусил губу, заметив, что Рафа хочет поднять его.
— Погоди, не трогай, пожалуйста.
Рафа выпрямился, уперев руки в поясницу. Спросил у Лали:
— Откуда они взялись?
— Кто их знает, во всяком случае, ехали они с той же целью, что и мы.
Мало-помалу Виктор приходил в себя, хотя то и дело лицо его перекашивало болью. Рафа, которого случившееся превратило совсем в беспомощного, растерянного ребенка, сказал:
— Этот Маурисио и его дружки — просто бандиты.
Из черной кроны орехового дерева донесся жалобный крик совы, и, точно повинуясь знаку, Лали взглянула на часы и сказала:
— Давай уложим его на заднем сиденье. Дани, наверное, волнуется.
— Давай, — согласился Рафа.
Он наклонился над Виктором.
— Погоди, — сказала Лали.
Она подошла к ручью, смочила бумажную салфетку. Присев около Виктора, она стерла с его лица комочки клейстера и, достав из кармана расческу, провела по волосам и бороде.
— Теперь можно, — сказала она.
Рафа подхватил Виктора под мышки и помог ему подняться, а Лали придерживала дверцу машины. Виктор забрался в машину на заднее сиденье и лег на бок, поджав ноги. Сеньор Кайо смотрел на него в окошко, и Виктор попытался улыбнуться, но вышла гримаса.
— Я приеду к вам еще раз, — сказал он.
Сеньор Кайо кивнул. Лали молча села за руль и пристегнулась ремнем. Рафа, не выпуская сигареты изо рта, послушно сел рядом. Обернулся:
— Ну как, старик?
— Лучше.
Сеньор Кайо просунул голову в открытое окошко около Лали.
— Езжайте потихоньку, — сказал он. — Дорога здесь обманчивая.
Лали тронула машину и помахала рукой в окошко. Сеньор Кайо оставался позади один, на площади у ручья, отсвечивавшего в угасающем вечернем свете. Они выехали из селения, не обмолвившись словом, и уже на дороге Рафа раздавил сигарету в полной окурков пепельнице и сказал, застегивая ремень:
— Ну, сволочи!
Лали внимательно смотрела сквозь стекло на дорогу, стараясь объезжать выбоины и камни. Справа глубоко внизу бежала река, а слева над полукружием яблоневых деревьев тянулись в красноватое закатное небо тяжелые зубчатые контуры изъеденных эрозией скал. Подъехав к перекрестку, Лали сбросила скорость. Сказала, не оборачиваясь, взглянув на Виктора в зеркало:
— Больно?
— Проходит, не беспокойся.
Машина тяжело брала подъем на третьей скорости, и на крутом повороте Лали переключила на вторую и зажгла дальний свет. Дорогу перебежал кролик. Рафа автоматически взял пленку и вложил в магнитофон. Закуривая новую сигареты, сказал насмешливо:
— «Отель Калифорния» Иглза. Посвящаю ее моему начальнику Дани, который, наверное, меня слушает. — Оглушительно загремел оркестр.
— Может, сделаешь потише, — попросила Лали. — Тошно.
Рафа выключил.
— Спокойно, — сказал он.
Снова наступила тишина. На поворотах Лали не притормаживала, решительно ввинчиваясь все выше и выше в горы. Рафа, посасывая сигарету, прикрыл глаза. С наслаждением вытолкнул дым изо рта, сказал:
— Маурисио бесится. Знает, что пятнадцатого ему ничего не светит, вот и бесится.
Никто не отозвался. Ночь постепенно окутывала их, Рафа повернулся посмотреть на Виктора.
— Ну как дела, старик? — И вдруг рассмеялся: — Черт побери! Глаза у тебя — будто апостол Иаков тебе явился!
Голос Виктора прозвучал тихо, но твердо:
— А он, знаешь, как бог, из ничего творит мир.
— Сеньор Кайо?
— Он.
Рафа опять засмеялся:
— Как на тебя это подействовало! Ты уж слишком, елки. Первый раз, что ли, мужика деревенского видишь вблизи?
— Да, — признался Виктор. — Первый.
Рафа смешно замахал руками.
— Вы, мадридцы, такие. Думаете, Мадрид ваш — пуп земли, только вы ошибаетесь, и даже очень. Надо идти в народ, старик. Там, в деревне, настоящая жизнь, — добавил он язвительно.
Виктор привстал.
— Кончай кривляться, — сказал он.
Конус света выхватил из листьев первые дома разрушающегося, обезлюдевшего селения.
— Кинтанабад, — сказала Лали.
Виктор попробовал дышать носом — с каждым разом все глубже, но медленно и держась рукой за грудь, словно ждал, что боль снова вернется. Боль не возвращалась, и он повторил процедуру еще раза два, уже расслабившись. Поглядел в окошко на уходящий свет, на рушащиеся кровли, выпотрошенные сараи, пробивающуюся в стенах траву, кучу камней на грязных улицах.
— Нет, нельзя, — пробормотал он. И откинулся головой на спинку.
— Чего нельзя, старик?
— Нельзя спокойно смотреть, — сказал Виктор. — Спокойно смотреть, как гибнет цивилизация.
Рафа обернулся и посмотрел на него круглыми, как плошки, глазами:
— Да хватит тебе, елки, ты что в самом деле. Пусть твой сеньор Кайо какой угодно носитель культуры, но все-таки он не Эйнштейн.
Виктор опять откинулся на спинку сиденья. Заговорил ровно, без выражения, не рассчитывая на собеседника:
— Я вижу: что-то летает в небе, и знаю, что это птица. Вижу: нечто зеленое вцепилось в землю, и знаю, что это дерево, но не спрашивайте меня, как оно называется. — Он уронил на грудь голову и закрыл лицо руками. — Я не знаю ни одного проклятого названия.
Рафа поглядел на Лали, словно ища поддержки, и сказал:
— И не надо тебе знать, старик.
Виктор наклонился вперед.
— Как это — не надо знать?
— А зачем?
— Это и есть цивилизация, культура.
Рафа расхохотался.
— Не мели чушь, — сказал он. — Это так, одна видимость, реклама, как бы сказал наш учитель. — Он уперся указательным пальцем в середину лба и добавил: — Культура — она вот тут, внутри.
Виктор пробормотал:
— Жизнь и есть культура.
Узкая, вся в выбоинах дорога, взобравшись наверх, выпрямилась, и теперь по сторонам в темноте бежали нечеткие пугающие тени дубов. Начался спуск, и внизу, в долине, сверкнули три огонька.
— Мартос, — объявила Лали. — За ним — Паласиос-де-Силос, а там выйдем на главную дорогу.
Виктор наклонился, почти коснувшись губами Лалиного затылка:
— Сеньор Кайо сказал, в Мартосе есть таверна. Может, остановишься на минутку? Пропустить бы глоточек.
Лали наморщила лоб. Посмотрела на светящийся циферблат на приборной доске.
— Двенадцатый час, — сказала она. — Дани будет недоволен, что мы так опоздали.
— Ты не можешь хоть на минуту забыть про Дани?
— Как хочешь.
Въехали в селение; проезжая мимо спящих домов, Лали сбросила газ и на углу под бледной голой электрической лампочкой остановила машину. В приотворенную дверь соседнего дома видна была примитивная стойка и полки, уставленные бутылками и банками с консервами. Рафа обрадовался:
— Ну, ты — баба что надо.
Трактирчик был пуст, только сухая, почерневшая, немолодая женщина с ничего не выражающими глазами и плотно сжатым ртом мыла стаканы в цинковой мойке. Она подозрительно поглядела на них, но не сказала ни слова.
— Один коньяк, — сказал Виктор.
Рафа облокотился на стойку:
— Пусть будет два.
Женщина медленно, в полном молчании, словно бы против желания, наполнила рюмки. Рафа пальцем ткнул в ее сторону:
— Смотри-ка. Точно каменная.
Они выпили и снова подвинули пустые рюмки женщине. Лали нетерпеливо спросила:
— Сколько километров до Паласиоса?
Та едва шевельнула губами:
— Девять.
