Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной политической зрелости.
В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все окна были открыты и двери тоже — а барак был устроен так, что дверей в нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив — это не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней опасности.
Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие. Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не растерзали.
В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые — сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое большое, что можно было увидеть — это задранные руки и бретельку на плече.
Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены Лота.
— Стой! — закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура мелькнула метрах в десяти.
Он от неожиданности споткнулся и спросил:
— Ты чего?
— Стой! — еще раз крикнул я.
— Дальше что?
А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что пускать нельзя.
— Ты подумай, — сказал он, — после скажешь.
— Не пущу! — крикнул я не по тексту.
Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.
— Что за шум? — спросил Мандарин у меня за спиной и зажег фонарик.
— Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! — доложил Грачик, сидя на неизвестном.
— Встаньте! — сурово приказал Мандарин.
Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в глаза офицерские полевые погоны — мягкие, зеленые, с двумя маленькими звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!
— Студенты? — спросил лейтенант, он был молоденький, лет двадцати. — Да не свети ты, обрадовался!
Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь. Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще двое таких же.
— Серега, ты чего? Что здесь такое? — спросили они нашего.
— Споткнулся. Набросали тут всякого.
— А ты раньше всех хотел!
— Летел к своей Ниночке!
— Пошли! — сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему, конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как он.
3Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.
— Ладно, спите, — сказал он, — только дверь оставьте открытой, чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.
— Петь, — сказал я, — душа жаждет! Позволь любимой девушке в Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, — она на первом курсе самая дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о солдате!
Мандарин приказал отставить Кинешму.
Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа Мандарин заврался. Тут не только храпи — одноименные стихи В. Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли — на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю. И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.
— Рядовой Шаров пост сдал! — крикнул я погромче.
— Принял! — сказал Мандарин без энтузиазма. — Долго они еще орать будут?
В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я, значит, ложись на голую лавку.
— Двигайся, — сказал я, сдирая сапоги.
— Гуляй! — начал выкобениваться Грач. — Ты бодрствующая смена. Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав читать надо.
— А ты читал?
— Умные люди рассказывали.
— Тебе повезло. Тогда отдавай шинель, а мандариновскую пополам разорвем.
— Военное имущество, — возмутился Грач и отодвинулся к стене, освобождая мне место, — как можно!
— Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-нибудь оденет?
— Ладно, — пошел Грач на мировую, — давай про что-нибудь интеллектуальное поговорим.
— Давай. А про что?
— Про что! — передразнил он меня. — Подумать надо. Давай про Шуберта.
— Кто начинаем?
— Ты начинаешь.
— Давай, — сказал я, — хороший композитор.
— Мировой! А что он написал?
— Романсы какие-нибудь, квартеты.
— И арии, — добавил Грач. — Они все арии пишут.
— Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был неправ?
— Почему недооценивал? — возмутился Грач. — Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко удается с культурным человеком поговорить.
— Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.
Мы помолчали, переживая каждый про себя эту удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так же пер грохот радиолы:
— А они про Шуберта и не слыхали.
— Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?
— Нет, наверное, — выразил надежду Грач, — но ты на всякий случай не спи — ты бодрствующая смена.
Он отвернулся, засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем сон, и он сказал:
— А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты есть.
— И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший. Ты лучше меня.
— Ну да? А как зовут? — оживился Грач, он даже повернулся, но поговорить на эту тему нам не удалось, потому что послышались шаги и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.
Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в открытую дверь.
— Мамань! — позвал Грач. — Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?
— Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?
— Посты проверяешь? — спросил Грач и полез из-под шинели. — По совместительству работаешь или как общественность?
— Да ну тебя! — отмахнулась тетка. — Спать я хочу. Мне в пять часов вставать, а они моду взяли — всю ночь гулять. Вызови дежурного, пускай их вздует.
Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач посмотрел на меня.
— Товарищ сержант, — сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, — со связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.
— Разгильдяй! — рявкнул на меня Грач. — А ты, мамань, садись. Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?
— Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.
— Видишь, уже в полшестого, а говорила — в пять. Еще посидишь — и к девяти пойдешь.
— Брехун ты, — сказала тетка, — а мне целый день у плиты стоять.
Тут на улице опять заскрипели шаги, и в дверях показался лейтенант Сережа и девица — та самая, кажется, перед которой Грач решил отличиться и затеял с нею эту игру в стой-кто-идет. Лейтенант галантно пропустил девицу, вошел и сказал:
— Садись. Посмотрим, как солдаты службу несут.
— Уж они несут! — подхватила девица, запас стервозности у нее, вероятно, еще не вышел. — Мне бы такую службу.
— А мне бы такую фигуру! — не упустил случая Грач. — Давайте меняться — я вам службу, а вы мне фигуру. С такой фигурой я получше службу найду.
— Но чтобы к фигуре и все остальное, — дополнил я выступление Грача, — а то будет противоестественно.
А мы соответственно отдаем вместе со службой комплект обмундирования и кинжал.
