Кирстен Торуп - Бонсай
Наша свадьба тоже была экспериментом. Я не понимал, с какой стати праздновать какую-то бумажку. В этом столько фальшивой романтики. Ты трогательно со мной соглашалась, но все-таки проплакала всю первую брачную ночь. Ты вначале много плакала. А потом у тебя уже слез не осталось. Твоя плаксивость была невыносимой. Я понимал, почему ты плачешь. А ты — нет. Да и как тебе понять? Ты не знала мужчину, за которого вышла замуж. Была молодой, наивной сельской девочкой. Сорванной в первый вечер в большом городе. Можно сказать, специально отобранной и сорванной.
Это случилось на вечеринке в пансионе. Настоящий кутеж, как тогда говорили. Я услышал о тебе от хозяйки, которая познакомилась с тобой, возвращаясь из Англии. Вас обеих тошнило на Ла-Манше, между Харвичем и Хук-ван-Холландом. Вы поддерживали друг друга в адовых мучениях морской болезни. Она рассказывала, как ты была красива, даже лежа с совершенно зеленым лицом в приступе тошноты. Описывала тебя, как мужчина описывает женщину. Думаю, она была в тебя влюблена. В твои блестящие длинные темные волосы. Пухлые щеки с нежно-розовым румянцем. Чувственный, дерзко и красиво очерченный рот. Ноги, еще не расставшиеся с детством. С той особенной округлостью и бесформенностью. Прямо укусить хочется.
Я спросил хозяйку, что ты делала в Англии. Интересовалась ли языком и литературой. Она ответила, что ты молчаливый и замкнутый человек, слишком застенчивый, чтобы говорить о себе. Но ей удалось вытянуть, что ты долгое время жила то ли у друга, то ли у подруги в Лондоне. Взамен, между приступами тошноты, она рассказала тебе о своей несчастной любви к юному студенту, от которого забеременела. Что в то время было весьма серьезным делом. Она возвращалась домой после аборта.
Моя знакомая считала, что эта девушка — то есть ты — именно то, что мне нужно, обладает всеми качествами, подходящими моему образу жизни. Сельская скромность. Точность. Ты не стала бы требовать чего-то для себя. Но готова была жить для других. Пожертвовать собой ради одного-единственного и возлечь на алтарь любви. Я представил этот невинный полевой цветок. Эту девственную жрицу. Раздел ее мысленно и сразу влюбился. «А какая у нее грудь?» — спросил я с деловитостью хирурга. «Это у нее — самое прекрасное. Мы жили в одной каюте. Как было не обратить внимания на совершенную красоту ее груди?» Я почувствовал, что счастье мое устроено, судьба подкинула мне в руки мою червовую даму. Теперь надо было лишь выиграть прелестную пастушку. Я принял тебя, так сказать, на веру.
Хозяйка, как и я, была полна энтузиазма и добавила, что будет поддерживать мой план, если мистическая незнакомка проявит больше стойкости, чем ожидалось. За мягкой беззащитной внешностью может скрываться твердая воля. Короче говоря, внешность обманчива. Но моя подруга была непревзойденным знатоком человеческих душ и редко ошибалась в суждениях. В прошлом она была ясновидящей, у нее было свое ТВ-шоу в США. Но все бросила, когда родила первого ребенка. Хотела дать малышу более приземленное воспитание и отказалась от мира духов в пользу стирки подгузников и домашнего хозяйства.
Она держала пансион, прославившийся буйными вечеринками. Недавний аборт сильно подействовал на нее. Она сообщила мне, что это маленькое бесполое существо теперь находится в другом мире. У них хорошая связь. Но она совершила преступление против своих убеждений, преступление против самого принципа жизни. Что заставило ее пойти на компромисс с этической позицией, мне не объяснили. Я уважал ее сдержанность. На протяжении многих лет она была мне хорошим другом. Мы вместе ходили в гимназию. Я не собирался рисковать дружбой ради своего любопытства. Предполагал, что причиной всему — измена, которую следовало скрыть, дабы сохранить мир в доме. Ее муж был болезненно ревнив. Качество, мною всегда презираемое.
Когда ты позвонила, я стоял в прихожей. Остальные гости давно прибыли и потягивали спиртное под звуки проигрывателя, столь громкие, что невозможно было нормально поговорить. Ты села не на ту электричку и попала в Баллеруп вместо Ордрупа. После чего автобус ушел у тебя из-под носа. Пришлось полчаса ждать следующего. Ты долго извинялась. Толком еще не знала Копенгагена, но тебе помогли милые люди, иначе бы дороги не найти.
Должен признать, я был разочарован. Первое впечатление, мягко говоря, не соответствовало ожиданиям. Ты заколола волосы чрезвычайно некрасивой заколкой, которую я сразу же попросил тебя снять. Это слегка помогло. Самое ужасное — твоя одежда. Коричневая плиссированная юбка и нелепая толстая буклированная кофта неописуемого ядовито-зеленого цвета. Я понял, что мне предстоит выполнить великую задачу выявления той красоты, которую в тебе рассмотрела моя подруга. Войдя, ты сотворила нечто невозможное. Сняла туфли и поставила их под своим некрасивым пальто, похожим на те, что заказывают по каталогам на почте. К этому тебя, наверное, приучили дома. Мы с подругой переглянулись. Из нас никогда бы не получилась пара, если б на сетчатке моих глаз не отпечаталась фантастическая картина, нарисованная хозяйкой.
Я сразу приступил к выполнению своего плана. Прошел за тобой в гостиную. Твои босые ноги внушали мне неловкость. Я потчевал тебя весь вечер. Ни на миг не оставлял с другими. Ты уже была моей. Не ускользнешь никогда. Я намазывал домашний паштет на домашние булочки. Затем в ход пошли рулет и салями. Ты вежливо ела, не протестуя и не пытаясь остановить поток булочек и того, что на них водружалось. Очень мало говорила. Была потрясающе тихой. Наверное, меня в основном поразило то, как ты молчала. Все твое существо молчало, до костного мозга. Тишина, напоминавшая о больших лесах или штиле на море.
Я не был в тебя влюблен. Просто инстинктивно понимал, что ты впишешься в мой образ жизни. У меня были и другие отношения, совершенно невыносимые. С перспективой помолвки и созерцания родственничков по воскресеньям. Каждый раз, когда вся эта обывательская комедия показывалась на горизонте, я сбегал. Не мог вынести крепких объятий семейной жизни. У меня началась клаустрофобия из-за всех этих неписаных правил хорошего тона. Вечные «спасибо, будьте здоровы, мы так вам рады» и так далее. Все эти семейные узы. Ты спасла мою жизнь, малыш. Нет, ты дала мне саму жизнь. Ты была моим колумбовым яйцом.
Утолив твой голод, я осторожно спросил, любишь ли ты читать. Любишь ли литературу. Не называя имен. У тебя от возбуждения заалели щеки. Взгляд приобрел мечтательное выражение влюбленной девушки. Достоевский и Горький — последовал тихий невнятный ответ. Словно это были любовники, чьим ласкам ты страстно отдавалась. Со сладострастием ты начала говорить об этих мужчинах и их произведениях. Голос твой был чужим и беззвучным. Ты говорила как человек, который никогда не учился говорить и вынужден изобретать каждое слово, каждую синтаксическую конструкцию с нуля. Как будто язык был не внутри тебя, а снаружи. Ты странным образом распалась, когда начала свою несвязную речь. Лишь молчание собрало тебя в неделимую личность. Я догадался, что мне нужно твое молчание. Знал, что ты никогда не раскроешь мою тайну. По той простой причине, что не будешь в состоянии выразить эту тайну, во всей ее двоякой и многократной комплексности, представляющей саму загадку о человеке. Я, как уже сказано, в первый вечер в тебя не влюбился. Я привязал тебя к себе. Сделал себя твоей судьбой.
Не знаешь ли ты других великих классиков мировой литературы, помимо этих неповоротливых вульгарных русских, для которых страдание было путем к спасению через встречу с Богом или революцию? Я тебя уже практически уничтожил, с тем чтобы возродить по своему образу и подобию. Все это конечно же последующая реконструкция. Тогда я не понимал того, что делал. Просто у меня всегда было чутье на то, что мне нужно в каждый данный момент времени. Назови это инстинктом самосохранения. Инстинктом, объединяющим нас с животными.
Ты на меня так растерянно смотрела. Никогда ничего не читала, кроме этих двух банальных бульварных писателей. Я увидел на твоем лице пустоту. Учуял страх. С этого момента говорил я. Я был творцом, вдыхающим жизнь в безжизненную глину и формирующим ее по своему образу и подобию. Я держал в руках глину! Чувствовал безотчетное сопротивление, свойственное любому материалу. Это побудило меня двинуться по неизведанным тропам, которыми моя созидательная сила поведет тебя, подобно отцу, ведущему за руку невинного ребенка. Я вложил тебе в руку бокал красного, чтобы ты не стояла без дела, пока я посвящал тебя в Пруста, «В поисках утраченного времени». Монумент нашей смертности и распаду. Время как центр вращения общности человеческой судьбы. Ты оборвала меня на середине фразы: «Тогда ведь смысл жизни должен состоять в изживании страха перед смертью. Примирении со смертью. Как с зимой, которая превратится в весну».
