Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Тьфу, черт! Испортили нам всю обедню! — Митана гневно стукнул кулаком по столу.
— Что мелешь? — загудел Жуфанко.
— Вы разве не заметили, что во всем Брезно ничего не строят? — вскричал раздосадованный Балцо.
— Нынче воскресенье! — отозвался Мудрец.
Мужчины засмеялись.
— Ладно вам, не до смеха сейчас, — нахмурился Митана. — Намотайте себе на ус: во всем Брезно не строят потому, что каменщики бастуют. Покуда не подымут плату до пятнадцати золотых — каменщику и до двадцати — мастеру, никто в этом городе кирпича не подымет!
— Думаю, не такие вы побродяги, чтоб забастовку сорвать! — в сердцах сказал Балцо. — Неделю-другую выдержим, и будет по-нашему!
— Что мне до того? — вскричал Само. — Я жениться хочу, мне деньги требуются… Я буду работать!
— А ты вот как, голубчик! — вскинулся Митана. — Попомни, парень, что я сейчас скажу!.. У меня нету ни поля, ни луга, как, может, у тебя в Липтове. Где ж вырасти картошке или зерну для кур? Я не развожу гусей, не кормлю поросенка. Я не то, что ты: вполовину крестьянин, вполовину каменщик. Я просто каменщик! Живу только с того, что заработаю на кладке этими вот руками. У меня четверо ребятишек, а я две недели как не работаю, потому что верю: такие, как трактирщик Грунциг, в конце концов уступят. А ты хочешь враз все угробить?
— Ничего я не хочу гробить! — возразил Само. — Но мне вправду деньги нужны…
— Выдержи, их станет больше! — сказал Балцо. — Наши семьи уже две недели подыхают с голоду, но мы не уступим! Хоть еще две!
— Ну, а нам что здесь делать две недели кряду? — раздался голос Жуфанко. — Не сидеть же в этом трактире и ждать, покуда Грундиг и ему подобные уступят вам, а?!
— Уходите в другой город! — предложил Митана.
— А если не уйдем? — спросил Мудрец.
— Не сносить вам головушек! — сказал Балцо.
— А ну-ка не стращай! — сжал кулаки Левша.
— Днем будем под охраной жандармов! — заметил Мудрец.
— А ночью? — усмехнулся Митана.
— Мы и сами с усами! — хлопнул по столу Левша.
— Дело ваше! — сказал Митана и взглянул на Балцо.
Они встали и не простившись ушли. Артельщики молчали, вертели перед собой пустые пивные кружки и оторопело на них пялились.
— Что будем делать? — спросила наконец Стазка.
— Давать калечить себя, думаю, ни к чему! — сказал Феро Дропа.
— Там видно будет! — тяжело вздохнул Жуфанко. — Утро вечера мудренее!
Они поднялись, и половой отвел их в ночлежку. То был старый, сырой, заплесневелый барак, но спать в нем было можно. После маяты целого дня все с облегчением растянулись на койках. Долго охали, вздыхали, не могли заснуть. Сон был тревожный, до утра ворочались и просыпались.
3
Первого октября тысяча восемьсот девяносто первого года около четырех пополудни вынес Мартин Пиханда в сад под яблоню стол и несколько стульев. Кристина застелила стол белой скатертью, а Ружена принесла на тарелках вареной колбасы, окорока, сала, нарезанного, посоленного и уксусом заправленного лука, вареной и очищенной картошки и мелко натертого хрена. А уж потом на столе объявилась оплетенная бутыль домашнего смородового вина, бутылка палинки от Герша и рюмки. Мартин Пиханда праздновал пятьдесят первый год своего рождения. Кристина и Ружена расцеловали его еще утром. В полдень пришло поздравительное письмо из Кежмарка от Валента, а Само пожал ему руку еще до того, как отправиться на приработки.
Мартин Пиханда, усевшись в саду за стол, с довольным видом посасывал трубку и ждал оповещенных гостей. Повевал влажный ветерок, и яблоневая листва над головой Пиханды оживленно шелестела. Первым пришел сосед — учитель Людовит Самуэл Орфанидес. Он шел не торопясь, уже издали улыбался и что-то прятал за спиной. Пиханда отложил трубку, встал. Учитель остановился у стола и вдруг сделался серьезен.
— Мартин! — обратился он к юбиляру. — Желаю тебе много здоровья и счастья. Чтобы у тебя всегда были веселые мысли и в достатке — друзья. А когда тебе стукнет семьдесят три, как мне теперь, чтоб я опять пожаловал к тебе с поздравлениями!
— Благодарствую, пан учитель, милости прошу к нам! — сказал Мартин и радостно сгреб в объятия учителя.
— Ну будет, будет! — стонал учитель, но улыбался. Мартин наконец выпустил его из рук. Орфанидес только теперь поставил на стол пятилитровую бутыль, а рядом положил большой конверт.
— Тут я тебе, Мартинко, принес испробовать немного вина из моей черной смородины, а это, — он поднял конверт, — ну отгадай, что тут?
— Не отгадаю, хоть убейте!
— Ну попробуй!
— Табачные листья!
— Дудки! Карту Европы я тебе принес. Новую, да и самую большую, какую ты когда-либо видел…
— Карту?! — вскричал Пиханда. — Покажите! — Он схватил конверт и трясущимися руками вытащил из него карту. Вмиг разложил ее. — Красота-то какая, вот красота! — не переставал он изумляться. — Откуда она у вас, где вы достали?!
— Приятель из Вены прислал. Сперва я думал — сплоховал он, а теперь вижу — угодил в самый раз! Но не для того я принес карту, чтоб ты уж сейчас уткнулся в нее. Сложи, как была, и оставь. Вечером, если сон тебя не сморит, наглядишься!
Мартин Пиханда вне себя от радости засмеялся и послушался.
— За это надо выпить! — решил он.
— Нет! — сказал Орфанидес — Сначала покажи мне сад!
Пошли в сад, оглядели смородину, крыжовник, ощупали все привои на яблонях и сливах и вернулись к столу лишь тогда, когда на дворе объявились другие гости: бывший староста Ондрей Надер и бывший лесной управитель Петер Гунар. Оба — друзья Пиханды, ровесники и однокашники. Они поприветствовали честную компанию, пожелали счастья, поздравили юбиляра и сели к столу. Пиханда угощал их — они не отказывались: ели-попивали.
— Как мне с вами хорошо! — вздохнул Орфанидес — Всех троих я обучал грамоте, но вы и сверх того научились многому. Умеете дружить, умеете и меня, старика, утешить и согреть мое сердце! Спасибо вам, спасибо!
На глазах учителя заблестели слезы. Бывшие ученики вскочили и, окружив его с рюмками в руках, не дали расплакаться. Выпили до дна.
Потом сели и в задумчивости помолчали.
По дороге мимо сада плелся подгулявший Пал Шоколик. Его отец, крестьянин и портной, уродился Штефаном Соколиком, но со временем стал величать себя Иштваном Шоколиком. Объяснял он это тем, что целых пять лет портняжничал в наилучшем пештском салоне. И кто знает, может, он даже вообразил себя депутатом, раз костюмы из его мастерской мелькали в венгерском сейме, а может, и придворным — ведь, случалось, они появлялись и в Вене, при императорском дворе. Он возомнил себя бог знает кем и потому не на шутку разъярился, когда его выставили из салона за пьянство. Осев в родном селе, он принялся обшивать всю окрестную знать, а заодно произвел на свет и сына Пала. Сын хотя и не держался отцовского ремесла, а зашибался водкой не хуже ныне покойного папаши и был таким же спесивым мадьяроном[19]. Торгаш и перекупщик, Пал Шоколик верил, что его мадьяронство искупит все прегрешения, совершенные им против Австро-Венгерской монархии. Да он и сам в этом признавался: напившись, нередко шептал корчмарю Гершу на ухо: «Стибрил я у венгерского отечества мешок золота, но обещаю Венгрии, что нарожу хотя бы одного мадьяра!» — «Тебе бы надо жениться или найти какую-нибудь деву!» — советовал корчмарь Герш. «Жениться неохота!»— вздыхал Шоколик. «А как же тогда выполнишь обещание?» — смеялся Герш. «А ты бы не хотел быть мадьяром?» — подстрекал его Пал Шоколик. «Я, братец, еврей и, кто знает, смогу ли!» — отшучивался корчмарь Герш. «Сможешь, мой золотой, сможешь! — обнимал Шоколик корчмаря. — Все для тебя сделаю!» — «Ты крепок на слово, верю тебе!» — смеялся Герш, а с ним и все мужики в корчме. А трезвел Пал — и забывал обо всем. О долге перед отечеством он вспоминал лишь в сильном подпитии. Тогда обычно он налаживался пешком в Пешт, грозясь по дороге провести в венгерском сейме закон, по которому каждый, кто отказывается в Венгрии быть мадьяром, подлежит оскоплению. К счастью, пьяный словацкий мадьярон доходил всего только до загуменья — там его одолевала палинка. Засыпал он обычно в крапиве, а отрезвев, забывал о своих намерениях и предназначении. Он и теперь громко напевал и без устали талдычил венгерскую фразу: «Egy akol és egy pásztor»[20]. Пока он приблизится к застолью, эту фразу он повторит по меньшей мере раз десять, и у нас есть немного времени, чтобы поведать об одной небольшой перебранке между Палом Шоколиком и крестьянином Яном Древаком, известном пересмешнике и до того памятливом, что, читая, он запоминал календари наизусть, а при желании мог оттарабанить их и с конца.
— Так ты, стало быть, оскопил бы? — подколол он Пала, который после торговых операций и любовных утех с девицей Мракловой отдыхал в корчме. — Захотелось соколику нас всех оскопить! Еще обрезать, это куда ни шло, но выхолостить. — это уж слишком!
