Дидье Ковелер - Запредельная жизнь
— Нет, лучше я поеду сейчас. На дороге свободно, снег кончился. А вечером у меня концерт в Труа.
Альфонс увял, опустил голову. Брижит обняла его за плечи.
— Мое место там, понимаешь, — объясняет она, — там, с группой. Ты же знаешь — я уношу Жака в сердце. Я и так всегда буду думать о нем, а от того, что я останусь и брошу горсть земли в яму, ничего не прибавится.
— Но и не убудет, — ворчливо замечает Альфонс. — Жаку было бы приятно видеть тебя на похоронах.
— Он жив только в нашей памяти, — убежденно говорит моя сестра. — Другого не дано.
Альфонс пожимает плечами. Поди втолкуй ей… Для него я был бы жив сегодня ночью, если бы он слышал скрип кровати над головой. Когда в первое утро мы с Наилой спустились в кухню, он встретил нас, стоя перед накрытым столом и заложив руки за спину. Его распирала гордость, и, улыбаясь во весь рот, он сказал: «Я слышал, как вы там кувыркались, и решил, что вам не помешает выпить кофейку».
— Ну, я пошла.
— Поступай как знаешь, — сдался Альфонс.
Он круто развернулся и тут же задел плечом развешанные на стене кастрюли и споткнулся о разложенную кровать. Брижит снова обняла старика и горячо расцеловала в обе щеки, чтобы приободрить его:
— Ну же, Альфонс! Не распускай нюни! Жаку было бы неприятно видеть тебя в таком состоянии.
— Что ты в этом понимаешь! — несколько высокомерно возразил Альфонс, демонстрируя превосходство верующего человека над безбожником.
Брижит не стала спорить. Альфонс вышел на порог помахать ей на прощание рукой. Вот она перешла пути, вот нашла на привокзальной стоянке свой мотоцикл, села на него и рванула с места по прямому как стрела бульвару Президента Вильсона. На перекрестке она остановилась на красный свет, спустила одну ногу на землю и только тогда обернулась, прижала руку к шлему и послала воздушный поцелуй.
Еще минута — и мотоцикл, заложив вираж на площади Аннеси, скрылся за поворотом. Повторилась давняя сцена. Только на этот раз мы с Брижит расстались навсегда. Если когда-нибудь она изменит взгляды и позовет меня, я постараюсь откликнуться, пока же мне хватает дел с теми, кто в меня верит или по крайней мере хранит в себе такой образ Жака Лормо, за который можно зацепиться.
До свидания, Брижит.
Альфонс закрыл дверь, влез по лестнице, похожей на мельничную, наверх, понарошку уложил мою сестру, подоткнул ей, как в детстве, одеяло, поцеловал в лобик и пожелал хороших снов. Потом спустился, оставив у девочки свет.
На кухне он достал тщательно вымытую баночку из-под варенья «Бабушкин сад» — обычно он кладет в такую червей, когда идет на рыбалку, — проверил на свет ее чистоту, а потом вынул из кармана платок с презервативами моей последней ночи. Уложил их в банку, открыл старенький холодильник и поставил ее на самую нижнюю полку, рядом со вскрытым смородиновым желе и приманкой для форели. Потом перекрестился, закрыл холодильник, символически преклонил колени и улегся на походную кровать впритык к мойке, вслушиваясь в тишину над головой.
Интересно, как это другие духи ухитряются, что называется, «являться» в доме? Как им удаются все эти классические штучки? Лично я добрых десять минут земного времени безуспешно пытался заставить скрипеть пустую кровать, чтобы подать знак Альфонсу. Чего только не перепробовал: и просто нажимать, и сообщать ей колебательное движение, и даже деформировать пружины, внедрившись в них на молекулярном уровне, — но только выбился из сил. Правда, начала трястись и сдвинулась на несколько сантиметров тумбочка, но причиной тому был пронесшийся по рельсам марсельский экспресс.
У меня словно перегорела батарейка, энергии не осталось даже на новые желания. А поскольку ни передать свои мысли, ни проявить себя материальным образом я оказался не способен, то, похоже, мне грозило застрять навсегда в этом домишке у железной дороги. Буду делить кров с дедом, который меня вынянчил, и никак не смогу его об этом уведомить.
Правда, я ощущаю что-то вроде свежего ветерка, но мое сознание слишком тяжело, чтобы он мог подхватить меня, — я лишь раскачиваюсь на месте. С тех пор как умер, я совсем не спал, если не считать сном двух-, трехминутного выпадения во время полицейского дознания, не следует ли из этого, что в моем новом состоянии я не нуждаюсь в сне? Всю жизнь было так: если я не досыпал свои восемь часов ночью и два среди дня, то ходил вареный. Засыпал моментально: стоило голове коснуться подушки, как я растворялся во сне, точно сахар в стакане чая. Вот было блаженство, причем доступное всегда, вне зависимости от настроения…
Я бы и сейчас с радостью поддался дреме, но не уверен, что проснусь, и потому упорно бодрствую, балансирую на краю бездны. Мой долг, даже если он заключается в чистом созерцании, еще не выполнен, я это ясно чувствую. Импульс, который я получил от отцовской улыбки, сменившей долгое уныние, еще увеличили щедрые излияния Альфонса. Вне всякого сомнения, я подпитываюсь за счет живых. Но эта сила тут же исчезает, если я пытаюсь с ее помощью наладить общение с кем-нибудь из них.
Потому что для общения нужно как минимум две стороны, между тем Альфонсу вполне достаточно говорить с самим собой, отец держит меня в прошлом, сестра принципиально отрицает, а любовница не желает знать. Воспоминания Альфонса о моем тайном романе направили и мои мысли в то же русло, так что я ненадолго перенесся в комнату Наилы и вынес из этого визита самые смешанные эмоции. Наила крепко спала при свете. Рядом с ее постелью догорала в блюдце палочка ладана — привлекала или отгоняла мой дух? Я здесь никогда не был — боясь соседей, Наила не пускала меня в свою клетушку под крышей, и теперь я невольно почувствовал себя незваным гостем. Все вокруг было не то чтобы враждебным, но совершенно посторонним — тут мной и не пахло. Наила лежала свернувшись калачиком, в мужской пижаме, прижимая к себе плюшевую обезьянку, о которой никогда мне не говорила. В этой очень домашней, интимной обстановке ничто не напоминало о нашей близости, и мое вторжение явно было нескромным и нежеланным. На полу валялась початая упаковка снотворного — может быть, поэтому Наиле не снились сны и мне некуда было приземлиться. Лицо ее, обычно такое открытое, было непроницаемым. Она пребывала в вакууме, в герметическом забытье, и я не смог удержаться подле нее.
Я думал, что снова вернусь в мысли Альфонса — вот кто всегда легко впускал и выпускал меня, — но вместо этого очутился на какой-то неведомой мне лестничной клетке. Голые, скупо освещенные ночной лампочкой стены, забранное решеткой окно, плиточный пол. На ступеньках, спиной ко мне, сидел человек в спортивном костюме и от нечего делать постукивал пальцами по тетради со спиралью. Где это я? Смахивает на школу, летний лагерь или какую-нибудь контору. Впервые я попал в незнакомое, не связанное ни с моими воспоминаниями, ни с окружением моих близких место. Или меня наконец пригласили в зал ожидания? И я скоро предстану перед судиями и встречусь с пращурами? Но тогда, значит, мне тоже, как тому ожидающему в синем тренировочном, вернули земную внешность, чтобы облегчить опознание? Потому что он выглядел вполне материальным. Вот зажег сигарету и пускает дым между прутьями перил.
Я хотел сдвинуться с места, но не вышло. Незнакомец словно удерживал меня за спиной. Не он ли меня призвал? Ну, если так… если уж невесть кто, любой клиент, заглянувший в лавку купить шурупов или наждачной бумаги и услыхавший о моей смерти, — и тот в силах потревожить меня случайно залетевшей ему в голову мыслью, то что же начнется через несколько часов, когда выйдет газета с траурным объявлением?
Пришпиленный к лестнице, я терпеливо ждал, когда молодой человек соизволит подумать о чем-нибудь другом, как вдруг перенесся в родной трейлер и увидел себя лежащим навзничь, свежескончавшимся, в естественном виде, еще без этого уродливого макияжа, но с липкими желто-зелеными потеками на коленках… да это полицейский! Молоденький новобранец, так своеобразно почтивший мои останки, — это он сидит на лестнице, а находимся мы с ним в полицейской казарме на улице Марлио. Выходит, я так запал в душу этому худющему, как жердь, белобрысому парню с простоватой физиономией! Правда, я его первый покойник. Он симпатяга и так же мается в армии, как когда-то я. Но завязать с ним разговор я никак не мог. Ведь я для него только воспоминание о постыдной слабости, мой дух для него — пустое место.
Вскоре какая-то чернявая девица вытеснила меня из его мыслей, и я наконец вернулся к Альфонсу, где и старался сейчас, безуспешно, поскрипеть кроватью.
Единственным человеком, который относился ко мне как к реальной сущности, кому я был интересен в нынешнем моем состоянии и кто жаждал помочь мне, как ни грустно, оказалась мадемуазель Туссен. До крайности изнуренный попытками установить контакт с мебелью и боясь снова распылиться, я из чувства самосохранения послал старой буддистке сигнал бедствия. Лишь бы не оставаться одному в полной неизвестности относительно своей дальнейшей участи. Если слабый ток, влекущий меня, пробивающийся сквозь мое одеревенение, исходит от нее, отдамся ему и усилю этой своей податливостью.
