Андрей Остальский - КонтрЭволюция
— Да нет, сержант, это я так, литературные реминисценции… Вы спросите, что такое реминисценции? Это значит, я пытаюсь острить чужими словами, раз своих не хватает… На заседание комиссии… какой комиссии, уже никак не прочесть… Но догадываюсь. На комиссию тащат по выселению. Из рая, надо думать, в ад. Комиссию по выселению граждан, которые не угодили начальству.
— Нет, она не так называется…
— Да какая разница? Смысл все равно тот же… Но все же, сержант, будьте моим свидетелем, это издевательство. Нарочно, что ли, такую бледную копию присылают? Чтобы соли на рану насыпать… Я вот напишу жалобу…
— Не надо, не надо жалобу!
— Что это вы, сержант, за них заступаетесь? Жалоба на жлобов! Какова аллитерация? Или это анафора? А черт его знает, я не специалистка… Но согласитесь, сержант, звучит красиво.
Мыскин вдруг поднял голову и четко выговорил:
— Мне нравится. Но все равно, товарищ Шонина! Не надо жалобы!
— Объясните мне тогда, почему! Почему прислали десятую какую-то копию…
— Потому, Наталья Андреевна… потому…
— Что с вами? Выражайтесь яснее!
— Потому что первый экземпляр похищен!
На секунду Наталья даже потеряла дар речи. Опомнившись, вскричала:
— Как похищен? Кем похищен?
— Одним… одним… одним участковым.
Опять Наталья не сразу нашла что сказать. Захлопнуть пасть пришлось еще раз.
Придя в себя и неотрывно, с любопытством, глядя на Мыскина, сказала:
— Та-ак… час от часу не легче. И что же… что же этот сержант себе думает… ведь этот участковый имеет звание сержанта, не так ли?
Мыскин кивнул, снова глядя в пол.
— Чего же этот сержант, — продолжала Наталья, — рассчитывает достичь таким бессмысленно отважным и бессмысленно опасным поступком, разрешите вас спросить?
Мыскин подумал. Достал из кармана тряпочку, почистил сапог. Потом поднял глаза и сказал:
— Поступок не совсем рациональный.
— Хороший ответ… и где вы, сержант, такой лексики поднабрались? Словам таким — рациональный, нерациональный — где обучились?
— Да, — сержант небрежно махнул рукой. — Энциклопедию читаю… А поступок нерациональный, хотя позволит потянуть время. Теперь следующее заседание нескоро будет — из-за праздников.
— Вот видите, а вы говорите, нерациональный, — сказала Наташа. — Надо бы вам еще поработать — над словоупотреблением… Гм… Но у сержанта того, надо думать, могут быть неприятности. Я так понимаю? И вот в этом смысле вы, наверно, правы, рацио не хватает…
— Неприятности будут, ну и что, и пускай… скажу, ну потерял, ну недоразумение… Выговор могут объявить, не знаю, с занесением или без. Хотя гад Баюшкин, конечно, постарается… Но ничего страшного… потом, даст бог, снимут… выговор — это же не навсегда…
Удивительное дело: теперь Мыскин смотрел Наталье в лицо прямо и решительно, как будто поступок изменил его мнение о самом себе.
— А потом, — быстро заговорил он, — вы можете бюллетень взять, у меня свояченица в поликлинике работает, я договорюсь… еще одно заседание пропустите… потом еще что-нибудь придумаем…
— А потом или ишак помрет, или шах…
— А, это опять эти… ремнис… ренимис…
— Они, они, Мыскин! Но смысл, по-моему, понятен даже тем, кто незнаком с Ходжой Насреддином…
Сержант деловито вынул блокнот. Наталья вписала ему слово «реминисценции».
Мыскин опять успел чуть-чуть полюбоваться ухом. Потом стал торопливо собираться — опаздывал на какое-то совещание.
Уже у двери вдруг остановился и спросил с какой-то неожиданной, недоброй интонацией:
— А что этот… как его… скорченный… здесь у вас делал?
— Прощения просить приходил за свое хамство — но я его не простила.
— Это хорошо, что не простили… Но просто так большие начальники к одиноким женщинам не ходят… даже если им есть за что извиняться. И вообще…
— Что — вообще? — с любопытством спросила Наталья. Она уже примерно догадывалась.
— Ну вообще…
Сержант оборвал себя. Стоял столбом около двери и укоризненно качал головой.
Потом сказал холодно и официально:
— До свидания.
Повернулся и быстро вышел. И даже дверью хлопнул. Не то чтобы сильно, чуть-чуть.
«Вот это да! — потрясенно думала Наталья. — Ревнивый эксгибиционист… Не уверена, что такие случаи описаны в мировой психиатрии».
6
Над буфетом в Натальиной комнате росла гора конфет — знак неизменного успеха. Гора никак не убывала — наоборот. Последнюю коробку ассорти добавил главврач поликлиники Розоров, приходивший извиняться за поведение своего подчиненного Харитонкина, а заодно и пытавшийся пригласить Наталью на вечерний спектакль. Она отказалась, наврав про тетку, что та заболела.
Рязанский театр был совсем недурен, придерживался русского классического репертуара. Но ходить туда Наталья не очень любила, потому как в антрактах публика, по крайней мере, мужская ее часть, начинала непременно на нее глазеть, и, как правило, находились два-три наглеца, пытавшихся завязать знакомство. Иногда ей удавалось получить место в директорской ложе, ведь главный режиссер приходился ей родней. Появляться в театре в компании Розорова ей совсем не хотелось. Ведь ежу ясно: после спектакля он будет добиваться «продолжения». Вот и пришлось согрешить: насочинять с три короба про тетушкину гипертонию. От которой, кстати, тетушка действительно страдала. Наталья только слегка преувеличила.
Но Розоров настаивал: не сегодня, так завтра. Или в любой другой день. Не в театр, так в кино. А еще вот симфонический концерт в субботу в клубе. Можно и на него. Пришлось прибегнуть к крайним мерам: спросить прямо, глядя ему в глаза: «А как отнесется к культурному мероприятию супруга товарища Розорова? От всей ли души одобрит?»
При этом Наталья понятия не имела, женат ли Розоров и что у него за отношения в семье. Но исходила из того, что женат. И, как всегда, угадала.
Розоров смешался. Побледнел. Стал делать странные движения руками. Невнятно заговорил о том, что у них с женой сложные отношения. В общем, обычная туфта.
Но беседа уже не налаживалась, и вскоре Розоров откланялся. Правда, Наталья подозревала, что, оправившись, собравшись с мыслями, главврач вновь перейдет в наступление, представит ей более подробно продуманную версию непростых семейных отношений, даст понять, что они с женой накануне развода и так далее, причем и сам уже поверит в этот рассказ. Но на некоторое время Наташа получила передышку.
А коробка шоколадных конфет осталась. Наталья ее и распечатала, чтобы занять чем-то полковника Баюшкина, когда тот неожиданно заявился к ней несколько дней спустя.
Собственно, она особенно не удивилась. И этот визит укладывался в некую логику ее жизни. Обрадовалась только, что участкового в это время у нее не было. И все время нервничала, и даже в окно выглядывала, пытаясь придумать, что она сделает, чтобы избежать роковой встречи, если Мыскин вдруг появится. Ничего толкового не придумывалось, но из-за напряжения Наташа плохо слушала Баюшкина. Тот сидел за столом в штатском костюме, при чехословацком галстуке. Синий галстук совсем не подходил к коричневому костюму, и рубашка в крапинку была не в тон всему остальному. Наталья старалась на полковника не смотреть, так ее раздражали эти цветовые несуразности. И главной несуразностью было лицо. Толстое, розовое, с двойным подбородком. Причем совершенно примитивный оттенок розового, банальней некуда.
Наталья ни смотреть на Баюшкина, ни слышать его не желала. Кроме того, ей надо было заниматься хозяйством — в кои-то веки она собралась взяться за утюг, а тут этот хрыч.
Хрыч сидел за столом и бубнил. Наташа не все понимала, но общий смысл, кажется, уловила. Основной канвой было: во всем виноват Корчев. Это он, бюрократ хренов, давит на органы внутренних дел, чтобы те Наталью выселили. Не по-мужски себя ведет. Он, Баюшкин, конечно, сделает все, что можно, но он не всесилен… Не все в мире от него зависит («О, неужели он так и сказал? Не все в мире? Нет, наверно, я ослышалась»).
Но, помимо этой интересной фразы, все остальное было несуразно, скучно и невнятно. И Наталья уже собиралась его остановить и поставить вопрос ребром. Она придумала спросить его прямо: «А чего вы, собственно, от меня хотите? Конкретно? Надеетесь на интимную близость? Так не получится — у меня глажки полно!» И далее наглядно продемонстрировать — раскаленный утюг и гору белья.
Честно говоря, Наталья была не очень важнецкая хозяйка. Вернее, так: когда на нее находило вдохновение, она могла на много дней все забросить, обо всем забыть, обрастая потихоньку пылью, грязной посудой и даже иногда незамеченными дырками на колготках. Тетка ее критиковала, подруга дразнила грязнулей, Наташе это было очень неприятно. Она спорила, доказывала, что, наоборот, она еще какая чистюля, но бывают моменты творческого затмения, они должны, в конце концов, понимать художника. Ну, в общем…
