Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей
В тот день в доме не смолкал плач. Потом женщины ушли. Маму унесли. Больше я ее не видел. В доме стало пусто и тоскливо. Не видел я больше и шаль.
Целый день я искал шаль, но она бесследно исчезла, как исчезла и мама. Меня лишили самого дорогого. В отчаянии я расплакался. Пришла старушка, принялась утешать. Потом мне сказали, что это бабушка, мать отца. Черная, в морщинах — разве такие мамы бывают? Я вглядывался, но не находил в ее лице ничего маминого. Не светил больше месяц в ночи.
С того дня бабушка заботилась обо мне как могла: кормила и поила, укладывала спать. Но я все искал и искал родную шаль. Найду ее — найду и маму, думал я, но так и не нашел.
Я рос и набирался ума. Перестал чураться бабушки, ходил с ней гулять. У меня появились приятели. Казалось, жизнь шла своим чередом. Но шаль я забыть не мог! Как-то — в который уже раз! — она привиделась мне во сне: заходят к нам женщины, берут шаль за углы и уносят, а я отнимаю и кричу во весь голос:
— Не отдам! Отпустите!
Проснулся я, а сердце вот-вот вырвется из груди. В комнате темно. Жутко мне стало. Я поднялся, зажег свет. Бабушка спала в другом углу. Я подошел, потянул за одеяло:
— Бабуля!
Она испуганно вздрогнула:
— Что случилось?
— Помнишь, у нас была шаль, где она сейчас?
— Не было никакой шали, с чего ты взял? — насторожилась бабушка.
— Была! Была! — возмутился я, выбежал во двор, сел у стены и расплакался.
Вышел отец, что-то спросил у бабушки, и они оба подошли ко мне.
— В чем дело? — строго спросил отец.
— Где мамина шаль?
— Какая шаль?
— Та, в полоску.
— Нет и не было у нас никакой шали в полоску.
Я в исступлении закричал:
— Была! Я сам видел!
Отец ударил меня по лицу. В глазах потемнело, я упал на землю и долго лежал, задыхаясь от слез.
Автобус тащится по дороге. Льет дождь. Вокруг пустыня, голые кусты, далеко впереди — горы. Подняться бы на вершину, под самые облака. Я смахиваю слезы и откидываюсь на спинку кресла.
Кто-то позади говорит:
— Из-за дождя вся свадьба пойдет насмарку.
— Может, еще прояснится.
Помню, однажды в нашем доме опять собрались женщины. На этот раз они не плакали. Играла музыка, били в бубен, все пели, плясали. Мальчишки во дворе сказали мне:
— Твой отец женится.
Я пошел в дом и спросил у бабушки:
— Правда, что отец женится?
Она засмеялась:
— Да, у тебя будет новая мама.
На следующий день я увидел ее: дородная, румяная, толстогубая. Она взглянула на меня лишь мельком, но глаза ее мне сразу не понравились. Потом подозвала:
— Подойди, я тебя поцелую.
Мне не хотелось идти. Тогда бабушка подвела меня за руку.
— Будешь называть меня мамой?
Я потупился и молчал. Бабушка подтолкнула меня:
— Скажи: «буду».
Я упорно молчал. А когда посмотрел на красное заплывшее лицо, сразу вспомнил маму, ее светлую улыбку. И сказал:
— Ты не похожа на маму.
Мясистые щеки затряслись — толстуха расхохоталась, а за ней засмеялись и гости. Я выбежал на улицу. В доме начали бить в бубен, потом затянули свадебную песню:
Ты косу свою прикрой Серебристою фатой…
И вдруг мне словно наяву увиделась знакомая шаль, теплая мамина улыбка. Комок подкатил к горлу. Я вернулся в дом. Там вовсю пировали: пели, смеялись, шутили.
Я все думал о полосатой шали, а перед глазами — мамино доброе ясное лицо. До чего же тоскливо сделалось на душе. А бабушка смеялась вместе с гостями. Возможно ли вынести все это! Сердце бешено колотилось. Я подбежал к незнакомой женщине, вырвал у нее из рук бубен и в ярости отшвырнул его.
— Где шаль?
Все разом затихли, повернулись ко мне. И я крикнул в эти чужие, пьяные лица:
— Ненавижу вас всех! Какие вы все противные!
В эту минуту мне нужна была мамина улыбка, сияние лунного серебра. Ко мне подошел отец, высокий и грозный. Он схватил меня за локоть и выволок на улицу. Там он больно оттаскал меня за волосы и повернул мою голову так, чтобы я смотрел ему прямо в лицо.
— Ты чего добиваешься?
Корчась от боли, я прохрипел:
— Ничего… не добиваюсь…
Отец дал мне затрещину и ушел. И он чужой! В душе кипела ненависть. Но светлая мамина улыбка не покидала меня даже в эту минуту. Я упал на землю и расплакался.
Прошло несколько дней. Толстуха переселилась к нам, и отец не отходил от нее ни на шаг. Ее навещали родственники. Ели, пили, смеялись, потом уходили. А меня словно не замечали. Одна лишь бабушка еще помнила обо мне.
Вскоре я заметил, что у толстухи прибавляется живот — с каждым днем все больше и больше. Она уже почти не выходила из своей комнаты.
Как-то раз я зашел к ней. Она сидела на постели и шила. Живот у нее непомерно раздулся. Я неслышно подошел. Мачеха мерно дышала, живот вздымался и опускался. Когда же он лопнет? А что, если его проткнуть? На покрывале лежали ножницы. Я потянулся за ними. Мачеха в ужасе отпрянула, отбросила шитье и завопила. От неожиданности я замер. Потом отбросил ножницы и выбежал на улицу. Домой я вернулся уже затемно. После этого случая мне запретили подходить к мачехе и даже бывать в ее комнате. И вообще дома стали следить за каждым моим шагом. Поэтому бабушка частенько отсылала меня на улицу.
Прижавшись лицом к стеклу, я все смотрю в окно автобуса. Разговор за спиной продолжается:
— Жених-то работает?
— Да нет, только школу закончил.
Дождь не утихает. За окном безбрежная пустыня, вдалеке дремлют горы. По обочинам дороги бегут ручьи.
Перепрыгнуть ручеек Помогу тебе, дружок….
Эту песенку часто пели мои одноклассники. Школа… Меня привел туда отец. Серые стены, серые парты, окна без стекол, когда шел дождь, капли падали прямо на парты. Учиться я не любил, но в школе было лучше, чем дома. Я приходил раньше всех. Затем появлялись остальные, и мы начинали играть. Как было весело!
В школе я завел дружбу с двумя отъявленными прогульщиками. Мы часто бродили по улицам, заглядывали на базар. Дома никого не волновало, где я и что со мной. Сам же я ничего не рассказывал.
Однажды в доме поднялся шум. Подле мачехи собрались женщины, и вскоре я услышал крик новорожденного.
— Теперь у тебя есть братишка, — улыбнулась бабушка.
А мне-то что? Я равнодушно заглянул ей прямо в лицо, и она ушла. Опять собрались гости, вновь замелькали пестрые платья, били в бубен, пели и смеялись. Какое мне теперь до них дело? Домой я приходил только спать.
Как-то приятель пригласил меня в кино. Фильм пришелся мне по вкусу, и с тех пор я стал часто ходить в кино. Но где достать денег? Отец давал мало. Приходилось ловчить и хитрить, чтобы хватило на билет. Один раз я тайно вынес из дома стеклянное блюдо и продал на базаре, потом — хрустальную вазу. Целыми днями мы сидели на ступеньках кинотеатра, болтали о чем попало, мечтали, курили дешевые сигареты, а к вечеру расходились. Перед сном бабушка кормила меня. И так изо дня в день. В конце концов отец узнал о моих проделках. Однажды вечером, когда я вернулся домой, он больно оттаскал меня за волосы и жестоко побил.
Откуда-то появилась мачеха:
— Своими глазами видела, как он брал блюдо!
Отец трясся от злости:
— Я покажу тебе, как воровать в моем доме! — и ударил так сильно, что я упал.
От резкой боли я потерял сознание. Очнулся в своей комнате. Болела голова, лицо распухло. Рядом бабушка. Я хотел что-то сказать, но она стала кормить меня.
С того дня в доме меня считали вором. Следили, как бы я чего не унес. Невыносимо было жить под одной крышей с отцом, мачехой, ее родственниками. Часто я плакал от одиночества.
Вскоре я увидел маленького. Он беспомощно сучил ручками и ножками. Это был мой брат, но я не признавал его за родного. Он спокойно смотрел на меня, но стоило мне подойти, начинал плакать.
А время между тем шло, и меня поджидала новая беда. Мальчишки со двора прозвали меня заморышем. Сначала я не понимал, почему. Потом все стало ясно. Я вдруг заметил, что мои ровесники выше меня. Я же за это время совдем не вырос. Когда в доме никого не было, я прокрался в комнату мачехи. Там стояло огромное трюмо, и я увидел себя в полный рост: огромная голова, тонкие руки и ноги, щуплое короткое тело. И впрямь заморыш! Я чуть не заплакал от досады.
С той поры я возненавидел улицу, перестал ходить в школу. Целыми днями сидел у окна и тоскливо смотрел на глинобитную стену, прятавшую от меня весь мир. Мне подумалось: не будь стены, я бы любовался закатом и вершинами гор. А что, если убежать от людей в пустыню или в горы? Там никто не увидит моего уродства.
А дорога все тянется унылой серой лентой. Пассажиры уже крепко спят — их убаюкал шум мотора. Дождь давно перестал, но солнце так и не выглянуло из-за облаков. Казалось, и горы в какой-то полудреме. Ветки придорожного кустарника раскачивались на ветру. Меня тоже укачало и потянуло ко сну, но забыться я так и не смог, как и в тот день, когда я увидел в зеркале свое уродство. Сколько ночей напролет я бродил по безлюдному городу — жалкий карлик, а за ним — длинная причудливая тень. Иногда в отблесках фонаря на стеклах витрин я видел свое отражение и горько улыбался. Какая страшная судьба мне уготована! И от этого кошмара никуда не уйти! Но я все шел дальше от дома. Прохожие мне не попадались. Лишь иногда за мной увязывались бездомные собаки. Люди же словно вымерли. Я курил сигарету за сигаретой и шел дальше. Курил я много, а денег на сигареты не хватало. Сначала отец выдавал их сам, потом поручил это бабушке.
