Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2007)
Двинул затекшей ногой. Бутылка упала, булькнула водка. Сергеев резко согнулся:
— Твою-то мать!
Схватил, тщательно закрутил крышку. Заметил негаснущий уголек сигареты в траве. Поднялся, подошел, затоптал. Боевой настрой поуменьшился... Кряхтя, сел обратно на чурку, проворчал:
— Понеслись мелочи. — И мысли завертелись привычные: как там дочка спит, уснул ли в конце концов Саня, как они в самом деле разместятся все на ночлег, поставила ли жена докорм в холодильник, чтобы не скис...
13
Кто-то спустился с крыльца и стал бродить по двору. Потом позвал:
— Никита! — Голос Натальи. — Никита, ты где?
— Здесь, — машинально отозвался он. — Что случилось?
Наталья подошла. Пригляделась.
— Ты сидишь, да? Как тут сесть?
— Ну вот чурки лежат. На них...
Наталья шлепнулась на горку, чуть не свалилась. Заворчала:
— Лесоповал какой-то...
Сергеев наблюдал за ней и ругал себя, что откликнулся. Ощущение просветления исчезло совсем, сменилось брезгливостью, тошнотой и усталостью...
— Никита, мне надо с тобой поговорить.
— Да?.. О чем?
— Очень серьезно... Очень. — Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался, рыхлел. — Это очень... очень серьезно.
— Ну я понял уже. О чем?
— Погоди, я настроюсь... Очень серьезно.
Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.
— Наташ, я спать хочу. Я пойду...
— Нет, ты не смеешь!
— Почему это?
— Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? Жизни! Ты можешь хоть это понять?!
— Ну ладно, ладно. Я слушаю.
— Я о Володе хочу... Только по-честному, так, как с другом. Да?.. Да?!
— Да, да. Давай.
— Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня... Что ему теперь делать с лицом... Спектакль послезавтра утренний, для детишек...
Сергеев почувствовал: если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью — или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла... Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.
— Он страшно одинокий, — говорила Наталья все более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. — Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем... Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь...
— Выпьешь? — не выдержал, перебил Сергеев.
— Что? А, да. — Она взяла бутылку, подержала. — Так прямо? Рюмки нет?
— Нет.
Наталья пригляделась к бутылке.
— Наша, на бруньках. А закусить?
— Нет, — соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.
— Ну и ладно. — Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку...
— Я, — продолжила, отдышавшись, — я сейчас с ним говорила... Мы говорили. И я... ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого... Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем... И сейчас, — тяжкий вздох, — сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что... А он... Знаешь, что он?! Он! — вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. — Он знаешь что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой как мужчины... Вы ведь... Скажи, это правда?
— Что правда-то?
— Ну... Он сказал, что он... ну, педераст. Прямо так. Я ему... а он — про это. А? Скажи, правда? Никита?
— Да ну как, — бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. — Ну вообще-то... — Пожал плечами.
Наталья ждала.
— Понимаешь, в чем дело, — вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. — Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой... — Но все же осекся и предупредил: — Только без обид, хорошо?
— Да-да, хорошо...
— Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.
— Как это? Не поняла...
— Ну вот так.
— Подожди. — В ее голосе появилась интонация строгой начальницы. — Ты хочешь сказать...
— Ну да. Извини, конечно. Короче говоря — я его понимаю.
Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.
Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме да мягкий гул машин... Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, по Ленинградке... А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры... А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки “На березовых бруньках” и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?
И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да — сто процентов! — он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот — сказал честно. Как и просила. И Володька бы наверняка поблагодарил. За помощь.
Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой... Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг в правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа... С работой необходимо разобраться: то, чем сейчас занимается, — это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, — и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там — внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два... Надо менять самому, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь — только заочное платное...
В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь... Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать большие куски, торопливо глотал... Колбаса была необыкновенно вкусной, настоящей, как когда-то. Когда-то Сергеев больше всего любил, вернувшись из школы, сделать себе бутерброд — толстый пласт вареной колбасы на батон и — сладкий чай с молоком. Сесть в кресло, жевать, смотреть телевизор... Какие тогда были передачи в будние дни после обеда? Субботние и воскресные он хорошо помнил — “Будильник”, “Очевидное — невероятное”, “Служу Советскому Союзу”, “В мире животных”, “Здоровье”, “Клуб кинопутешествий”, “Музыкальный киоск”, “Утренняя почта”. Конечно, “В гостях у сказки”, куда он несколько раз посылал рисунки тете Вале Леонтьевой, а до этого посылал в “АБВГДейку”... Да, эти передачи он помнил. А в будни? И вообще, как там было — двадцать лет назад?
Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что все настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось... В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами... И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за “ЦСКА”. Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе... Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. “Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать”, — сказал тренер. И все. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих “поздно” становилось все больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось...
