Д. Томас - Арарат
Сурков слушал музыку, дремал, читал; немного поработал. Когда они скользили над водой по направлению к аэропорту Кеннеди, он ощутил лишь небольшое напряжение – и то, в основном, из-за того, что вскоре должен был встретиться с Донной Зарифьян, а не потому, что боялся никогда ее не встретить. Будет ли она вживе похожа на фотографию в ереванском журнале, которая – вкупе с фотографиями ее скульптур – подвигнула его на написание письма того типа, которые обычно пишут почитатели таланта? Он не сомневался, что она ему понравится; но после того великолепия, которое они воздвигли в своих письмах, будет большим разочарованием – как он чувствовал, особенно для нее, – если окажется, что ничего, кроме этого, и нет. Он вспомнил страстные, а зачастую и непристойно эротичные письма, которые писал ей несколько месяцев назад, обычно поздно ночью, после усердной работы, когда возникала потребность отвести душу, потакая собственным фантазиям. Она, кажется, не отнеслась к ним серьезно, но кто знает, что на самом деле чувствуют женщины.
После посадки он глубоко вдыхал свежий холодный воздух на недолгом пути от самолета к терминалу и щурился от ярких огней – потому что уже опускалась ночь. Без утомительных проволочек его препроводили в зал VIP. Защелкали вспышки; Суркова обнял Дейв Абрамсон, его американский агент, и они стали добродушно спорить, что хуже – поседеть или облысеть. Когда они закончили обмен дружескими тычками, Абрамсон сказал:
– Здесь есть еще один человек, который тоже не мог дождаться, когда прилетит твой самолет, – миссис Престон.
Он посторонился, полуобернувшись; невысокая коренастая женщина в сером пальто застенчиво подошла к Виктору; у нее была нервная, неловкая улыбка, она часто моргала, глядя на него сквозь очки в массивной оправе. Кому принадлежало это открытое невинное лицо? Что за подруга из далекого прошлого? Суркову понадобилось мгновение, чтобы вспомнить, что Престон была фамилия Донны Зарифьян по мужу, и соотнести реальную женщину с фотографией в армянском журнале. Тогда он сказал:
– О, наконец-то! Как я рад!
Они пожали друг другу руки, оба ощущая неловкость. Она была слишком маленького роста. Ей приходилось, вытягивая шею, запрокидывать свое обеспокоенное лицо, обращая его к Суркову. Она спросила его о здоровье, и он ответил, что после своей последней тревожной записки чувствует себя намного лучше.
Дейв сказал, что его ждут несколько репортеров, заверяя, что все пройдет очень быстро; и Сурков, кивая, мягко тронул Донну за плечо, поворачивая ее в сторону комнаты для интервью. Аэропорт открылся для него, как старый знакомый, несмотря на то что в последний раз он был здесь очень давно. Он вспомнил самую первую свою поездку – еще до того, как аэропорт стал носить имя Кеннеди. Тогда на одной из вечеринок он познакомился с Мерилин Монро: он видел ее и сейчас, ее светлые волосы, невинное соблазнительное лицо. Он ощутил горестный укол.
Виктор уселся на стол, налил себе стакан воды, положил рядом с собой сигареты и зажигалку и улыбнулся дюжине – или около того – репортеров. Примерно половина из них улыбнулись в ответ. Он узнал знакомого по прошлой поездке стареющего, изможденного ведущего колонки из «Нью-Йорк таймс» и быстро пробежался глазами по остальным. Самой привлекательной была девушка в безупречно сидевшем на ней костюме, которая, видимо, писала для своей институтской газеты. Он улыбнулся ей особенно тепло, и она, вспыхнув, опустила глаза. Это он дал указание Абрамсону пригласить такую девушку.
Добро пожаловать, мистер Сурков. Какие чувства вы испытываете, вновь оказавшись в Америке?
Я еще не совсем разобрался со своими ощущениями. Вам придется извинить меня, если мои ответы будут звучать глупо. Я чувствую себя так, словно вернулся на родину. Словно я родился посреди Атлантики и моя родина и здесь, и в Советском Союзе. Что ж, мне ужасно повезло, я был здесь три или четыре раза, а может, даже и пять. Значит, я так много раз бывал в своей стране!
Есть ли что-то специфически американское, с чем вы ожидаете встретиться вновь?
Ну, это, я полагаю, мороженое и молочные коктейли! И матчи «Доджерс», а? Ну и, конечно же, джаз. У нас в Советском Союзе сейчас очень много джаза, но не такого высокого уровня, как здесь. В общем-то, есть и очень хороший джаз, но надо знать, где его найти. Я предвкушаю встречу с Новым Орлеаном, это следующий после Нью-Йорка город, где я остановлюсь. Там я еще не бывал. Я не знаю, чего я ожидаю. Просто чувствовать себя как дома, да.
Что заставляет вас в такой степени чувствовать себя здесь как дома?
Просто здешние люди, их дружественное отношение. Люди везде одинаковы. Нет, не совсем, конечно, одинаковы, но у них одно и то же стремление к дружбе, желание мира. Люди повсюду громоздят горы оружия и повсюду хотят мира. Это безумие.
Вы собираетесь встретиться здесь снова с кем-нибудь из ваших друзей? Например, с Солженицыным?
Я был бы счастлив встретиться с ним. Вообще здесь очень много друзей, с кем я хотел бы встретиться, но дело в том, что я очень ограничен во времени. Я, собственно, пробуду в Америке только три недели.
Как вы думаете, Солженицын был бы счастлив встретиться с вами?
Ну, об этом вам следует спросить его самого. Он очень занятой человек. По крайней мере, так пишут в газетах.
В своей биографии Шолохова вы не обсуждаете того факта – на который в числе прочих указывает Солженицын, – что большая часть «Тихого Дона» была украдена. Почему?
Только потому, что не вижу никаких доказательств этой гипотезы. Короче говоря, я не думаю, что Шолохов повинен в плагиате. Но, конечно, «Тихий Дон» в каком-то смысле написан не им одним. Я указываю на это в своей книге. Просто-напросто все искусство представляет собой сотворчество, перевод, если угодно. Но плагиат – это совсем другое.
Прошло десять лет с тех пор, как вы были здесь в последний раз, мистер Сурков.
Да, это верно.
А ваша последняя поездка на Запад – это когда в семьдесят втором году вы были в Англии?
Да, в семьдесят втором или в семьдесят третьем году. Вы правы, это было в семьдесят втором.
Чем объясняется такой длительный перерыв?
Всего лишь тем, что я был очень занят работой, много писал. Я ведь писал и прозу, так? а это занимает больше времени. У меня было много поездок по Восточной Европе – Польша, Чехословакия, Германская Демократическая Республика. Да, еще я был в Африке – я немало поездил за это время.
Иногда говорят, что ваша биография Шолохова – это своего рода епитимья, наложенная на вас за то, что вы запросили политического убежища в семьдесят втором, когда были в Англии. Есть ли в этом доля истины?
Что ж, я покажу вам, насколько далека подобная оценка от действительности. На самом деле я начал писать эту книгу еще до того, как поехал в Англию. Я начал ее еще до того, как написал свой первый роман – «Зависть», хотя опубликовал значительно позже. Биография Шолохова заняла у меня много времени, потому что он прожил долгую жизнь, необычайно долгую… Это попросту неправда, что я просил политического убежища. Правда всегда гораздо скучнее, так? Просто, когда я был в Лондоне, я получил известие о том, что умерла моя мать. Мы были очень близки. Она воспитывала меня одна, и во время войны, и позже. Поэтому я был очень расстроен. Я был расстроен еще и потому, что был в отъезде, когда она умерла. Да, были еще и другие неурядицы – семейные обстоятельства. Поэтому я просто не мог продолжать программу своей поездки. Забился на несколько дней в какую-то нору со своими английскими друзьями, так? а потом вернулся домой. Моя просьба политического убежища – всего лишь измышление английской прессы. Я страдал из-за того, что называется скорбью. Никто этого больше не понимает, или же это очень муторно объяснять.
Тем не менее с тех пор вы молчите о нарушениях Хельсинкского договора. Почему вы не нашли возможным оказать поддержку диссидентам, ведь некоторые из них были вашими друзьями? Сахаров, например, и Буковский?
Пытаюсь с этим покончить!.. Я оказывал поддержку. Я протестовал. Дело в том, что так называемые диссиденты подходили к некоторым вещам довольно грубо. Это не всегда приносит пользу. Не всегда стоит распространяться о том, что у вас на уме.
Кому-то может показаться, что, поставив свою подпись под антисемитским письмом в «Известиях», вы дали знать о том, что у вас на уме, и при этом не вполне способствовали еврейским диссидентам, пытающимся выехать из Советского Союза. Почему вы подписали это письмо?
Только потому, что оно не было антисемитским. Оно было антисионистским, а это совсем другое дело. В нем превозносились – э-э, провозглашались – права палестинского народа. Видите ли, если позволите мне об этом сказать, вы чересчур все упрощаете. Эти так называемые диссиденты далеко не всегда так невинны, не всегда так чисты. Если рассмотреть их мотивы, да? У вас ведь тоже есть экстремисты, которые размахивают знаменами и сражаются с полицейскими просто потому, что у них не все в порядке! Они выжили из ума! Хорошо, возможно, причина их выступлений вполне достойна – притеснение черных или женщин, да? – но главным образом они протестуют потому, что им не нравится жить с самими собой, их достало! Что ж, и в нашей стране тоже есть такие, кого достало!.. Ну, ясное дело, я не собираюсь утверждать, что те люди, которых вы упомянули, тоже спятили, но не все так просто, да? Если мы отправим их к вам, они сведут вас с ума просто потому, что они обязательно найдут на что жаловаться. Они будут устраивать демонстрации рядом с Белым домом и создавать транспортные пробки. Даже во времена Сталина люди иногда бывали несчастны беспричинно, то есть по причине, не имеющей никакого отношения к Сталину. Ну, разбитые сердца и всякое такое. У Ахматовой есть стихотворение, это замечательная поэтесса, жившая в тяжелые времена и много выстрадавшая – ну, вы о ней знаете; но в этом стихотворении, собственно, это всего лишь четыре строки, она говорит: «Что войны, что чума?» – и под чумой она подразумевает… да?.. Это преходящие проблемы, все выправится. Настоящий ужас – это бег времени. Просто старение!
