Кэндзабуро Оэ - Объяли меня воды до души моей...
— Развратник, грязный развратник! — слабым голосом возмутился Бой.
— Когда я лежал рядом с возлюбленной, отдав ей все свои физические и духовные силы, мне казалось, что я все еще погружен в любовь. Вам понятно, в каком смысле я употребляю слово «погружен»? Гладя ее тело, я говорил ей: теперь ты лежишь тихая, точно умершая Настасья Филипповна, и у меня такое чувство, будто я делаю то же самое, что делали князь Мышкин и Рогожин, всю ночь лежавшие возле нее! Она вздрагивала, и я думал, что она дрожит от желания...
— Она просто боялась тебя! Развратник. Ты убил ее и отделался от нее, — вмешался Бой, но Коротыш не обратил на его слова никакого внимания.
— Однажды в порыве безумия я действительно чуть не убил ее... Она резко оттолкнула меня и тут же позвонила жене. Он хочет меня убить, говорила она, а убив, лечь рядом со мной, как это сделали князь Мышкин и Рогожин. Моя жена и эта женщина вместе учились в университете и были похожи во всем, даже в своих заблуждениях, поэтому они сразу же поняли друг друга. Общими усилиями жена и любовница в конце концов упекли меня в психиатрическую лечебницу. Я убежал оттуда, после чего порвал и с семьей, и с любовницей...
— Ты убил всю свою семью и любовницу и бежал, вот что ты сделал!
— Никого я не убивал, — отчеканивая каждое слово, произнес Коротыш, оборачиваясь к Бою. — А любовница тогда так грубо оттолкнула меня только потому, что мое тело в тот день сжималось настолько стремительно, что даже она ощутила это. С того дня я стал для нее чудовищем. А ведь прежде, чем я превратился в чудовище, прикосновение ко мне возбуждало у нее желание. Но под конец я внушал ей лишь страх...
Когда Коротыш замолчал, Такаки, напускным участием прикрыв обычную свою издевку, сказал:
— Коротышка, по-моему, в последнее время ты не особенно-то погружаешься в любовь? Мне даже кажется, что ты потерял интерес к женщинам.
— Просто для любой женщины я стал слишком коротким, — неожиданно мрачно сказал Коротыш. — Мое психологическое сжатие идет еще стремительнее — теперь естественная высота, на которой находятся мои глаза, лежит в сфере детей и собак; фотографируя, я делаю лишь снимки детей и собак, попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту детям и собакам, например взрослые женщины, вне пределов моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься...
— Он даже нам не хочет показывать своих фотографий, хотя сам профессиональный фоторепортер, — сказал Такаки.
Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову — лицо его пылало, — потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Коротыш удивленно пропищал:
— Что с ним? Пьяный он, что ли?
— Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! — вложив в свой слабый голос неукротимую ненависть, сказал Бой.
— А как же Коротышка, он разве не старый? — увещевал его Такаки.
— С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь, у нас.
— Видите, хоть Коротыш и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, — тихо сказал Тамакити.
— Зачем привел постороннего к Свободным мореплавателям? Какая в этом нужда? — сказал Бой голосом, каким закричало бы насекомое, если б могло кричать.
— Значит, есть нужда, — ответил Такаки. — Я хочу, чтобы он вступил в Союз свободных мореплавателей. Он человек, способный облечь нашу деятельность в слова. До сих пор Свободные мореплаватели все вместе делали разные вещи, но во имя чего — на этот вопрос ответить мы б не смогли, никто из нас не мог бы. Мы не умеем пользоваться словами. Коротышка говорит складно, но это — речь безумца, не так ли? Я уже давно ищу человека, который бы выразил словами то, что мы собираемся делать, и вот наконец нашел. Он убедил нас своим рассказом о том, как назначил себя поверенным деревьев и китов, — разве одним лишь этим он не доказал, как прекрасно владеет словом? Нам нужен, пойми, человек, способный то же самое сделать для нас.
— А на черта нам нужны слова? — не сдавался Бой.
— Ты никогда не думал о том, что нас может схватить полиция? Разве тебя самого не схватили недавно? — спросил Такаки ледяным тоном, отбросив прежнюю свою насмешливость. — Что мы будем говорить в полиции?
— Лучше всего молчать. Хранить тайну — наше право.
— Совершенно верно. Но я хочу, чтобы были слова, столь же весомые, как и наше молчание. Я думаю о том, чтобы у нас были такие слова.
— Бой прав, — включился в разговор Коротыш. — Когда группа экстремистов негритянского движения оказалась в безвыходном положении и была вынуждена сражаться с оружием в руках, руководители, сопротивлявшиеся этому, были перебиты. А тем, кто хотел сдаться, говорили — я сам читал в газете, это получило огромный резонанс в Америке: не пишите самопокаяний. Не пишите даже писем родным. Храните тайну. Ваша самая выгодная позиция — суровость, замкнутая в молчании. Так взывали они с плачем к своим товарищам.
— Это касается революционного движения, — сказал Такаки. — Оно уже больше ста лет прибегает к одним и тем же словам, поэтому здесь молчание уместно. Но если мы будем молчать, нас никто не поймет. А еще хуже, если полиция сама придумает за нас слова и опубликует их в газетах. Захоти мы даже передать на волю наши настоящие слова, мы не сможем сделать этого, не имея их вовсе...
— Да не схватят нас. А если поймают — лучше всего умереть. Хотел же я отрезать себе руку, лишь бы убежать...
— Совершенно верно. Ты, Бой, человек мужественный, — сказал Такаки. — Ну, а такая, например, вещь? Нас никто не схватит — прекрасно, но все равно разве отсутствие слов не ставит нас в трудное положение? Разве знаем мы, Бой, о себе, о том, что делаем, так же хорошо, как Коротыш? Не думаю. Собственно говоря, кто мы? Чем, я спрашиваю, занят наш Союз свободных мореплавателей?
Бой, раскачиваясь все сильнее, молчал. С трудом удерживаясь, чтобы не упасть, он судорожно подыскивал нужные слова.
— Я прекрасно знаю, что мы за люди, — перешел он в контратаку. — И прекрасно знаю, что мы делаем. Лучше не выражать это словами, а чувствовать, разве не так? Разве это не лучше, чем обманывать с помощью слов?
— Мы впервые узнаем о чем-то, когда выражаем это словами.
— Словами-то все и всегда можно выразить, но не всегда хочется говорить. У меня нет никакого желания при этом шпионе рассказывать, чем мы занимаемся.
— Ты опять за свое? — удивленно спросил Коротыш.
Продолжая раскачиваться, Бой страдальчески сморщил свое багровое, вспухшее лицо. И сказал чуть ли не со слезной мольбой в голосе:
— Я думаю обо всех! Каждый, кто по своей воле пришел в наш тайник, может в любое время, если ему захочется, уйти из него. Разве можно сравнивать нас с тем, кто стал затворником от стыда или страха...
Бой слишком резко откинулся назад и, скатившись с койки, грохнулся головой об пол. Он не застонал, но остался лежать на полу, не в силах снова взобраться на койку. Такаки с товарищами решили сначала его не трогать, но потом, испугавшись, как бы ему не стало хуже, снова уложили на койку. Все это неожиданно подвигнуло Исана на исповедь. Пока он говорил, Бой, казалось, не прислушивался. На самом же деле он до того обессилел, что не мог возразить Исана. Он засыпал ненадолго, храпел, но тут же просыпался и лежал с широко открытыми глазами. Интервалы между пробуждениями становились все длиннее — Бой от жара покрылся потом и, казалось, весь отдался сну, как дорывается до воды разгоряченная лошадь. Проснувшись на секунду, он сказал слабым голосом:
— Я репетировал сейчас свою смерть. На короткое мгновение я умер. И увидел что-то похожее на ад, Такаки. Такой огромный участок, где ведутся дорожные работы; там стоят и бродят люди и черти. Каждый раз, вырыв яму в рост человека, черти закапывают его туда, потом покрывают это место асфальтом и утрамбовывают тяжелыми катками. Жарища — просто ужас. А в сторонке — огромные бидоны, в таких развозят школьные завтраки, и в бидонах жидкая смола...
Тут Бой заснул и на этот раз долго не просыпался. Но было несомненно, что измученный жаром, спящий Бой оказался медиумом, продолжающим исповедь Исана.
Глава 9
Исповедь Ооки Исана
— Жизнь в убежище я избрал не по собственной воле. Если я и откажусь от нее, все равно не смогу вернуться в общество, хотя Бой утверждает обратное. Думаю, я и умру в своем убежище, — так начал свой рассказ Исана.
— Из-за ребенка? — спросил Такаки.
— Не только из-за него, но это, разумеется, связано и с ним. Когда вскоре после рождения сына я узнал, что с головой у него не все в порядке, я сразу подумал: наверно, это из-за того. Ребенок тогда, правда по-своему, по-детски, не раз пытался покончить с собой. И я не мог не увидеть здесь кару, возмездие за то. Но я до конца рассказа не раскрою, что значит «из-за того» и «за то». Задумывались вы когда-нибудь, что значит пытаться покончить с собой? Мой приятель, врач, говорил, что существует два типа самоубийства. Каждый из них можно определить буквально в двух словах. Тип «помогите мне» и тип «я отвратителен». «Самоубийство» по оплошности, неважно — сознательной или бессознательной, так и оставшееся лишь попыткой самоубийства, означает мольбу о помощи: помогите мне, обращенную ко всем без разбора людям. Другой тип самоубийства никогда не может окончиться неудачей, он отвергает всех: я отвратителен, заявляет он без разбора — всем остающимся в живых. Он призван выразить ненависть, оскорбить, унизить. Мой сын отказывался от пищи, все время падал, даже не пытаясь себя защитить. Глядя на него, невольно создавалось впечатление, будто он хочет покончить с собой. Если бы ребенок пытался убить себя, отвергая всех нас: я отвратителен, может быть, ему следовало бы это позволить. Пожалуй, другого выхода не было бы: меня отвергают, и я бессилен что-либо сделать. Но как поступить, если ребенок, вместо того чтобы сказать помогите мне, снова и снова повторяет попытки самоубийства? Примитивные и потому еще более ужасные попытки с безгласным воплем: помогите мне, помогите мне. Я даже представить себе не мог, чем ему помочь. Вот тогда-то я и начал верить, что поведение ребенка является карой за то. Жена стала даже опасаться, не захочу ли я искупить свой грех, ощущая со всей определенностью, что это и в самом деле кара. Она страдала вдвойне. Дело в том, что в моем грехе был замешан ее отец. Тогда она стала думать, как прекратить эти попытки ребенка, избавив и меня от искупления греха. Я помогал ей, потому что и сам хотел найти такой путь. Кончилось тем, что я прекратил все действия, которые прежде связывали меня с реальным миром, и заперся в атомном убежище. Средства, необходимые на строительство моего укрытия и на затворническую жизнь, жена взяла у отца. Я, разумеется, не знал, перестанет ли ребенок издавать свой безгласный вопль: помогите мне, помогите мне — только потому, что запрется со мной в убежище. Это была рискованная игра. Но мы ее выиграли. Не зря, еще составляя план затворнической жизни, мы с женой надеялись на выигрыш. Но поскольку я укрылся в убежище, не искупив греха, то был обречен вечно жить с этим неискупленным грехом, неся на своих плечах всю его тяжесть. Если кто-то действительно хотел покарать меня, то почему бы ему и впрямь не поместить меня, полуживого, в убежище? Если бы он именно так хотел продлить мою обремененную грехом жизнь, это было бы дарованной мне крохотной милостью, думал я. Наша рискованная игра попахивала плутовством — даже выиграв ее, я не получал никакой выгоды. Я был втянут в эту жульническую игру, мне помогли ее выиграть, но настоящий куш сорвали те, кто ее затеял.