Артуро Перес-Реверте - Учитель фехтования
— Для меня настоящая честь, сеньора, присутствовать при таком поединке.
Глаза фиалкового цвета взглянули на Луиса де Аялу так пристально, что тот машинально провел пальцем по воротнику рубашки. Между ученицей и маркизом промелькнуло нечто, похожее на вызов, какое-то упрямое соперничество. Воспользовавшись первой же возможностью, маркиз приблизился к маэстро и чуть слышно произнес:
— Какая восхитительная женщина!
Дон Хайме воспринимал появление маркиза с неудовольствием, ему едва удавалось скрыть под маской холодной сдержанности свои истинные чувства. Когда занятие окончилось, Луис де Аяла с жаром принялся обсуждать с доньей Аделой поединок, который произвел на него огромное впечатление. Маэстро тем временем убрал рапиры, нагрудники и маски. Вскоре маркиз галантно предложил своей собеседнице проводить ее до дома. Его фаэтон с английским кучером поджидает на улице, для него было бы величайшим удовольствием предложить его даме, а по дороге они могли бы всласть наговориться об их взаимной страсти — фехтовании. А кстати, не хотелось бы ей в девять часов вечера посетить концерт в садах на Елисейских полях? «Союз мастеров», возглавляемый маэстро Гастамбиде, представлял «Сороку-воровку» Россини, а также импровизацию по мотивам «Роберта-дьявола»[36]. Адела де Отеро, сделав изящный поклон, с радостью приняла его предложение. После поединка с доном Хайме щеки ее раскраснелись, придавая ей необычайную свежесть.
Пока она переодевалась — на этот раз дверь, против обыкновения, была закрыта, — маркиз любезно предложил дону Хайме пойти с ними, хотя было очевидно, что он не особенно рассчитывает на согласие. Чувствуя, что его приглашают неискренне, маэстро с кислой улыбкой отказался. Маркиз был очень серьезным соперником, и дон Хайме понимал, что свою партию он безнадежно проиграл, не осмелившись даже толком ее начать. Его ученики ушли под руку, возбужденно разговаривая, и маэстро с досадой и отчаянием слышал удаляющиеся по лестнице шаги.
Остаток дня, проклиная себя на чем свет стоит, он бессильно бродил по дому, как запертый в клетке тигр. Внезапно он остановился и посмотрел на свое отражение в висящем в зале зеркале.
— Чего же ты ждал? — спросил он себя с презрением.
Глянувший на него из зеркала седой старик горько улыбнулся.
***Прошло несколько дней. Газеты, изрядно обглоданные цензурой, осторожно, между строк сообщали политические новости. Поговаривали, что Наполеон III любезно разрешил Хуану Приму съездить на воды в Виши. Встревоженное близостью заговорщика, правительство Гонсалеса Браво использовало любую возможность, чтобы выказать французскому императору свое беспокойство. Асам граф Реусский, сидя в Лондоне на чемоданах, проводил одно собрание за другим, изобретая всё новые способы, чтобы убедить кое-кого раскошелиться на благо общего дела. Революция, не имеющая должной экономической поддержки, неизбежно превратилась бы в нелепую потасовку, и герой событий в Кастильехос, наученный опытом прошлых поражений, не собирался рисковать впустую.
В Мадриде Гонсалес Браво неустанно повторял слова, произнесенные им в день принятия полномочий в конгрессе:
— Мы правительство, противостоящее революции; страна нам доверяет, и заговорщики останутся ни с чем. Не я возглавляю Совет министров, но тень самого генерала Нарваэса!
Однако мрачная тень Всадника из Лохи была мятежникам нипочем. Зная об их приближении, генералы, которые некогда без зазрения совести резали простой народ, ныне толпами переходили на сторону революции или по крайней мере собирались примкнуть к ней, когда она будет победно завершена. На своем курорте в Лекейтио, вдали от мадридской суеты Изабелла II чувствовала себя все более неуверенно. Последней ее надеждой и опорой был генерал Песуэла, граф Честский[37].
Любовно поглаживая рукоять генеральской сабли, он то и дело заверял королеву в своей верности:
— Если надо умереть, защищая королевский двор, мы умрем. В этом долг истинного солдата.
Ссылаясь на эти напыщенные фразы, правительственная пресса старалась успокоить народ, вовсю трубя о возрастающем королевском престиже. В моду вошел пущенный кем-то куплет:
Питать себя надеждой —
Для всякого отрада,
Вот так ослы на поле
Травинки щиплют стадом.
А в жизни дона Хайме тем временем произошло печальное событие: он лишился ученицы. Адела де Отеро больше не приходила на его занятия. Ее частенько видели то там, то здесь неизменно в сопровождении маркиза: то они не спеша прогуливались в Ретиро, то ехали в шарабане по Прадо, то их встречали в театре Россини, то в ложе Сарсуэлы. Жестикулируя веерами и осторожно подталкивая друг друга локтями, мадридские аристократы восторженно перешептывались: кто же эта таинственная незнакомка, так умело взявшая в оборот Луиса де Аялу? Однако никто не мог сказать толком, откуда взялась эта дама; ничего не было известно ни о ее семье, ни о связях, ни о друзьях, за исключением уже упомянутого маркиза. Как минимум пару недель самые досужие столичные сплетницы, сгорая от любопытства, наводили справки и строили предположения, но в конце концов и они признали себя побежденными. О незнакомке было известно лишь одно: эта молодая женщина недавно приехала из-за границы, и, вероятно, именно по этой причине некоторые особенности ее поведения шли вразрез с принятыми в свете правилами.
Глухие отголоски этих пересудов в один прекрасный день достигли ушей дона Хайме, встретившего их с должным мужеством. Учитель фехтования продолжал ежедневно посещать дом Луиса де Аялы. Руководствуясь природным благоразумием и тактом, он ни разу не полюбопытствовал, как поживает его бывшая ученица; маркиз тоже не упоминал ее имени. Лишь однажды, когда они, как обычно, попивали херес после удачного поединка, маркиз опустил руку ему на плечо и, смущенно улыбнувшись, произнес:
— Своим счастьем я обязан вам, маэстро.
Дон Хайме холодно выслушал его слова, и на этом разговор закончился. Несколько дней спустя маэстро получил чек, подписанный Аделой де Отеро, — это была плата за несколько последних уроков. К нему прилагалось небольшое письмо:
К сожалению, у меня нет времени, чтобы продолжать наши чудесные занятия фехтованием. Благодарю Вас за оказанную мне честь; о Вас, маэстро, у меня навсегда сохранятся незабываемые воспоминания.
С величайшим почтением,
Адела де Отеро.
Дон Хайме перечитал письмо несколько раз и, нахмурившись, погрузился в раздумья. Потом положил письмо на стол и, взяв карандаш, набросал какие-то цифры. Изучив их, он взял чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернила.
Дорогая сеньора!
С удивлением обнаружил, что в присланном Вами чеке упомянуты девять занятий, что соответствует месячному курсу обучения, тогда как в действительности я имел честь провести с Вами за истекший месяц всего три. Таким образом, Вы заплатили лишние 360 реалов, которые я возвращаю Вам, прилагая оплаченный чек.
Примите мои наилучшие пожелания,
Хайме Астарлоа, учитель фехтования.
Он поставил подпись и с внезапным раздражением швырнул перо на стол. Капли чернил забрызгали письмо, написанное Аделой де Отеро. Он помахал им в воздухе, чтобы капли просохли, и принялся разглядывать ее нервный размашистый почерк: буквы были удлиненными и острыми, как кинжалы. Он подумал, как поступить с письмом — уничтожить его или сохранить, — и остановился на последнем. Когда боль утихнет, этот клочок бумаги превратится в памятный сувенир, и дон Хайме включит его в обширный архив своих ностальгических воспоминаний.
***В тот вечер тертулия в кафе «Прогресо» закончилась несколько раньше обычного: Агапито Карселес был чрезвычайно озабочен статьей, которую к исходу дня он должен был сдать в «Жиль Блас», а Карреньо уверял, что у него срочное собрание в ложе «Сан Мигель». Дон Лукас вскоре ушел, жалуясь на простуду, и Хайме Астарлоа остался вдвоем с Марселино Ромеро, учителем музыки. Они решили прогуляться: дневная жара спала, задул легкий вечерний ветерок. Они спустились по улице Сан-Херонимо; повстречав знакомых, одного возле ресторана Ларди, другого у ворот Атенея, дон Хайме снял цилиндр. Ромеро, задумчивый и печальный, как обычно, шел, глядя на носки своих башмаков, и размышлял о чем-то своем. Вокруг шеи у него был повязан мятый бант; кое-как нахлобученная шляпа небрежно сидела на затылке. Воротничок рубашки явно был несвежим.
Под деревьями на бульваре Прадо было людно. Сидя на кованых железных скамейках, солдаты и горничные заигрывали друг с другом, нежась в лучах мягкого вечернего солнца. Элегантно одетые господа в обществе дам или друзей степенно прогуливались у фонтанов Кибелы и Нептуна, возбужденно размахивали тростью, что-то бурно обсуждали и подносили руку к цилиндру всякий раз, когда замечали приближение какой-нибудь знатной дамы или просто интересной женщины. Мимо них вдоль по центральной аллее, посыпанной песком, красноватым от лучей закатного солнца, в открытых экипажах проплывали разноцветные шляпы и зонтики. Румяный полковник инженерных войск с увешанной орденами грудью, шелковой перевязью и саблей невозмутимо покуривал сигару, тихо беседуя со своим адъютантом, серьезного вида молодым капитаном с кроличьим лицом. Тот в ответ на его слова одобрительно кивал; было очевидно, что речь шла о политике. Вслед за ними, отставая на несколько шагов, шла жена полковника, туго затянутая в обшитое оборками и бантами платье, едва не лопавшееся под напором ее обильных телес; служанка в чепце и переднике пасла целое стадо детишек, девочек — в кружевах и мальчиков — в черных гольфах. На площади Четырех Фонтанов щеголеватые молодые люди с напомаженными и расчесанными на пробор волосами покручивали нафабренные усы, бросая откровенные взгляды на девушку, которая под строгим наблюдением няни читала томик Кампоамора[38], не подозревая, что ее миниатюрные стройные ножки с очаровательными лодыжками, обтянутыми белыми чулками, привлекают чей-то нескромный взгляд.
