Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Ты и в самом деле осмелишься? — спрашивает Фердинанд, и голос его дрожит.
— Осмелюсь? Да я один раз видела в кино, как люди и не на такое осмеливались. Ты не поверишь, но она даже ночью, когда, бывало, все уснут, бегала к своему возлюбленному. Муж обнимал ее рукой, а она подсовывала вместо себя большую куклу, с которой обычно играла. Потом она возвращалась, выдергивала куклу и сама залезала на ее место, в согнутую руку мужа. И хоть бы что.
— Быть не может, — дивится Фердинанд.
Наступают вечера за задернутыми занавесками. Она приносит ему яблоки, своими круглыми руками она прижимает их к груди, словно к податливому тесту. Но Фердинанд переменился, он стал другой, задумчивый и робкий. Он едва целует женщину. Они сидят рядышком на кушетке, поглядывают друг на друга и вздыхают.
— Тяжко?
— Тяжко, — отвечает она и, закрыв глаза, откидывается на спинку.
Он подходит к книжной полке, склоняется над корешками книг. Он ищет и находит какую-то книгу, приносит ее, листает. Она торопливо хватает его за руку, чтобы отвлечь. Но Фердинанд уже с головой ушел в книгу. Он начинает вслух читать ей выдержки из «Обрученных» Мандзони. «…порой одна-единственная склонность имеет над душой человека достаточно власти, чтобы отнять у него малейшее утешение, — что же, когда сразу две завладевают его сердцем и одна враждует с другой! Бедный Ренцо обратился в такое поле боя, где схватились две противоборствующие склонности, он хотел продвигаться вперед и в то же время боялся себя выдать…»
Фердинанд читает тихим голосом. Толстые пальчики жены управляющего теребят закладку. Когда глава подходит к концу, ее нетерпение выплескивается из берегов:
— Господи, какая скучища! Они никак не могут, не могут и не могут обрести друг друга. Не верится, чтобы такое было на самом деле.
— Может, перестать и продолжим в следующий раз? Классические произведения нельзя читать в один присест, это утомляет. То есть читать-то их можно, но тогда это не доставляет равного наслаждения во всех местах.
— Она тягучая, как тесто, эта книга, — с вызовом говорит жена управляющего.
— Может, ты хочешь, чтоб я лучше читал тебе стихи?
Она выпячивает мясистые губы.
— Ну ладно, стихи хоть не такие длинные.
Нимало не обескураженный, Фердинанд продолжает рыться в своих книгах. Он извлекает томик стихов.
Не плачь, дитя, не плачь и не грусти,
Мы не должны, но нам пора расстаться.
Двух бабочек, о ветер, подхвати.
Чтоб досыта могли нацеловаться.
Фердинанд отрывает глаза от книги. Жена управляющего тем временем уснула. Нижняя губа у нее отвисла, на подбородок бежит струйка слюны.
Осенний ветер выжил из парка также и Лопе. Постель он по-прежнему делит с Трудой. Убираясь, мать выкидывает все, чему не полагается лежать под подушкой. Поэтому библиотека Лопе теперь переместилась на сеновал. В самой глубине сеновала, куда сквозь стеклянную пластину в пахучую сенную тьму проникает слабый свет дня, Лопе оборудовал свое гнездышко.
Между нитями паутины и мягкой травяной пылью хранится все его добро — блокноты от Крампе, амбарная книга, остатки грубого металлического гребня, маленький перочинный ножик, который он выменял у Клауса Тюделя на веретеницу, и клубок из бечевок, сплетенных в вожжу.
Как-то воскресным утром он поднимается в свое укрытие и видит, что оно занято. Ариберт и Дитер Рендсбург угнездились в его уголке. Они разглядывают его рисунки. Он слышит их голоса и обходит гнездо бочком. Оба с хохотом читают, как Лопе пишет свое имя: «Лопе Клянирман».
— Он небось думает, будто и в самом деле умеет рисовать, — презрительно замечает Ариберт и швыряет блокнот в сено. И снова у Лопе такое чувство, будто в грудь ему впивается гвоздь.
— Хулиганы, дураки, — бросает он во тьму сенной пещеры и хочет спуститься по лестнице, но Ариберт его окликает:
— Эй ты, не уходи! Мы будем курить.
Дитер собирает блокноты и снова прячет их под чердачную балку.
— Да, да, оставайся, — кричит также и он. — Мы просто посмотрели твои картинки. Подойди поближе, мы дадим тебе тогда цветные карандаши, и ты сможешь еще больше рисовать.
Лопе подходит и соскальзывает к ним в гнездо. Они протягивают ему сигареты. Но Лопе курить не хочет. Он только хочет посмотреть, лучше они перенесут курение, чем он, или не лучше. Один раз он затянулся из отцовской носогрейки, так его потом вырвало. Но Ариберту и Дитеру он об этом не рассказывает, и они обзывают его трусом. Ариберт уже курит и насмешливо выдувает дым прямо в лицо Лопе. Дитер тоже хочет раскурить сигарету. Он так высоко берется за спичку, что вспыхнувший огонек обжигает ему кончики пальцев.
— Господи, — стонет он и, отбросив спичку, машет рукой, чтобы как-то остудить обожженные места. Спичка падает в сено, проскальзывает вниз между сухими былинками. Внизу начинает тихо потрескивать. Это загорелось сено. Мальчики вскакивают.
— Что вы наделали!
На лице у Лопе ужас.
— Подумаешь! Сено-то наше, — отвечает Ариберт.
Оба они — он и Дитер — стоят, разинув рот от удивления. Дитер начинает дрожать. На Лопе поверх рубашки ничего не надето, но господские дети в полных костюмах.
— Снимайте пиджаки и сбивайте огонь, — кричит Лопе.
— Еще чего! Может, нам пиджаки из-за этого прикажешь сжечь?
Ариберт по-прежнему задирает нос и важничает. Блики огня отражаются у него на лице. Лопе бросается к лестнице.
— Ишь, трус, удирает, — говорит Ариберт.
Лопе уже на конюшне, он хватает ведро, из которого поят лошадей, и сломя голову мчится назад. Только воды в ведре немного, раз плеснул — и все. Пламя опало, но огонь понизу дальше въедается в сено. Дитер начинает реветь. Надменная повадка Ариберта тоже как-то сникает. А вот потрескивание становится слышней. Дым ест мальчикам глаза.
Лопе снова в конюшне, он тащит второе ведро.
Внизу теперь тоже полно дыма, а тут приходят первые кучера задавать корм к полудню.
— Ты что натворил, поганец? — доносится из одного денника.
Лопе молча пыхтит с ведром по проходу, за ним — тоже с ведром — спешит кучер. Возле самой лестницы ему удается догнать Лопе. Это дядя Блемска.
— Пожар! Пож-а-ар! А ну, быстро ведра!
Лопе выливает уже второе ведро в светящуюся красным дыру. Пламя с шипением пожирает и воду из Блемскиного ведра. На лестнице стук и грохот — спешат другие кучера.
— Цепочку! — командует Блемска.
И вырывает из рук у стоящего на лестнице кучера ведро с водой.
Новое шипение, летает по воздуху серый пепел, крутятся облака густого дыма. Оба Рендсбурга сбивают искры со своих костюмов.
— Перестаньте таращиться, как дураки! Лучше давайте помогать! — рявкает на них Блемска.
— Может, нам еще сжечь воскресные костюмы? — огрызается Ариберт, к которому вернулось прежнее высокомерие.
— Я т-тебе счас покажу воскресные! Ступай с глаз долой, поганое отродье, не то я тебя этим самым ведром припечатаю.
Все больше и больше полных ведер опрокидывается в огонь.
— Станьте поближе, — командует Блемска, — что мне, одному, что ли, коптиться, трусы проклятые?!
Кучер Мюллер, который иногда по воскресеньям составляет компанию Липе, когда тот ходит к парикмахеру, осмеливается подойти поближе. Мюллер не совсем трезв. Он качается, перетянутый на одну сторону своим ведром.
— Смотри, не взорвись, старый пьянчуга, — говорит ему Блемска, зажимая себе рот и нос мокрой тряпкой.
Внизу верещат женщины.
— Ну, пошло-поехало, — говорит Блемска и снова бросается вперед. Дым и летающий по воздуху пепел окутывают его фигуру. На лестнице стоит лейб-кучер Венскат. Он принимает ведра, передает их Лопе, который мечется взад и вперед. Но руки уже отказываются ему служить. И Лопе передает одно ведро Дитеру. Тот так нерешительно берется за него, что ведро падает на утрамбованный глиняный пол. Драгоценная влага пролилась зазря.
— Ох, уж этот господин Дитер, — благосклонно укоряет лейб-кучер Венскат.
Блемска снова вышел вперед.
— Думаю, мы справимся, — говорит он хрипло и вырывает ведро из рук у Мюллера.
Мюллер от толчка садится, где стоял. Блемска стоит посреди выгоревшей дыры, оглядывается и прислушивается.
— Больше вроде нигде не потрескивает. Или вам еще слышно?
Венскат отступает назад.
— Посмотри, не услышишь ли ты. — И Блемска подталкивает его вперед. Венскат вытягивает руку и робко подходит к пожарищу.
Откуда-то со двора доносится раскатистый голос управляющего:
— Конрад притопал. — И Мюллер толкает Блемску в бок.
— Его только здесь не хватало. Не связывайся с этим дураком при кисточке. Дерьмо они все до единого. — Блемска орет во всю глотку. — С меня довольно. Пусть старый кобель, что прикидывается святошей, сам сюда поднимется. И сено, между прочим, его горит, а не наше, и сеновал тоже его, а не наш. Мог бы разок испачкать благородные пальцы в собственном дерьме.
