Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
«Вот как раз перед вашим приходом я перебирал ее письма; они настоящие — их кроме меня никто не читал!»
«Нет, нам не надо, — сказал Феррара. — Спасибо», — и с состраданием взглянул на его растрескавшиеся распухшие ступни.
Тот продолжал говорить: «Как раз вчера я перечитывал записи в ее дневнике и там она описывает встречу с Монтале! Охи и ахи, но потом следует подробный разбор его стихов. Тетя моя была совсем не глупа».
Феррара поинтересовался: «Билли, как ты себя чувствуешь, хорошо?»
Билли выглядел плохо. У него были мешки под глазами и тряпочка на запястье, а ширинка на мешковатых штанах наполовину расстегнута (Паскаль подумал, что, может быть, он начал застегивать и потом забыл, не довел до конца).
«Это медсестра приходила мне сделать укол», — потряс Билли рукой и добавил: «Энцо Монтале, нобелевский лауреат».
Паскаль в замешательстве смотрел на него.
«Нет, Эудженио Монти», — пробормотал Билли и еще что-то добавил, но опять Паскаль не смог разобрать его слов.
«Монти, Монти», — продолжал повторять Билли и, закусив губу, блуждал в лабиринтах ослабленной памяти. Наконец его вынесло на прямую:
«Эудженио Монти — это по телевизору сегодня передавали про его победы в бобслее, а тетя Мимма, конечно, была знакома с Монтале».
«Да вот же ее портрет у тебя висит в полный рост! Шикарная была женщина, ты видишь, Паскаль? Она с моей бабкой дружила, летом они друг друга навещали на дачах, а зимой слали друг дружке рецепты», — воскликнул Феррара.
В коридоре было темно, одна лампочка не работала и поэтому старый, нарисованный маслом, портрет на ободранной бедной стене — миловидная нарядная женщина в приталенном платье и зашнурованных высоких ботинках — разглядеть было непросто. Вдобавок, слой пыли и лет сделали свое дело, и казалось, что портрет почернел.
«Вот его тетя!» — повторил профессор Феррара с особой осведомленностью в голосе, как бы показывая, что хорошо изучил древо и теперь знает все.
Паскаль задрал голову и уставился на портрет.
«Это мама», — сказал Билли негромко.
«Нет, это не твоя мама; это знаменитый портрет и его нарисовал известный художник. Твоя тетя даже стала любовницей этого портретиста, когда еще была молодой, в тысяча девятьсот тридцать первом году», — сказал Феррара. «Да вот, посмотри, здесь написано ее имя — Мимма!»
«Это мама, а эти буквы я сам написал. Там написано Mamma. То есть это совсем не Мимма», — возразил Билли. Брови его поднялись и он, похоже, сам удивлялся тому, что вдруг они завели этот спор.
Слово «мама» звучало неожиданно мягко в прежде хриплых устах, и Паскаль подумал, что это, наверно, непросто: всю жизнь, до семидесяти четырех лет прожить с матерью в одной квартире, и полностью на нее полагаться, и быть бессменным ее компаньоном, а потом ее потерять.
«Нет-нет, я видел этот портрет в Интернете и там было написано, что это авторесса Мимма», — с уверенностью сказал Феррара, и Паскаль заметил, что Билли засомневался. Неуверенность замелькала в его водянистых глазах. Он нетвердо стоял на своих черных ногах и его руки дрожали.
Билли стоял в нерешительности, и Паскаль видел у него на лице движение мысли, губы его чуть шевелились, а лоб напрягался, как будто он пытался найти подтверждение своим заявлениям, но никак не мог найти то, которое сразит посетителей наповал. Поскольку опровержения не находилось, маятник его мысли, кажется, начал склоняться в сторону заявления гостя и в сторону того, что на портрете действительно была изображена не его мать, а тетя Мимма.
Они вышли: лысый профессор Феррара в сандалиях и безупречно отглаженном бордовом поло и помятый, взмыленный и неловкий краснощекий Паскаль в белой, слишком тонкой, почти прозрачной рубашке; Паскаль-почтальон, который долго теперь будет мучиться, полагая, что походя, невзначай поселил сомнение в душу готовящегося умирать человека… терзающийся от того, что они с профессором нагрянули в квартиру бедного Билли, чтобы дорисовать свое древо, и почти отняли все, что у Билли осталось; у Билли, самого забитого и незначительного родственника на их генеалогическом древе, родственника, у которого они своими словами отняли любимую маму, и, сами не желая того, усилили забывчивость и так впадающего в маразм человека, полностью перерисовав и изувечив — мимоходом, будучи случайными любопытствующими изыскателями, которым до всего есть дело, и до червей, и до людей — до боли знакомый сыну портрет.
ноябрь — декабрь 2008Совы Вей-Вея
На круглом выставочном павильоне висел прямоугольный плакат. Фрида, подойдя, пригляделась. Слова «вы здесь», начертанные несомневающимся оранжевым карандашом, дали надежду. Конечно, не Фрида, а Рита. Не выговаривая американское «р», она и путала, и одновременно пугала желавших познакомиться с ней. На вопрос «Арита?» отвечала «да»: поскорей отвязаться. И даже когда уточняли «так все-таки Фрида?», кивала. Соглашалась на все имена.
Миопично и сколиозно нагнувшись, она прочитала: «Площадка номер четыре: природные материалы, увлекательные проекты с детьми». Затем, с меняющимися начальными буквами в имени, долго шла, мимо разрушающихся, перманентно починяемых корпусов, мимо неопределенного цвета домов, где нуждавшиеся в покраске места были отмечены слабо-голубыми овалами, мимо несовременных и даже несвоевременных в воскресный день тракторов, мимо передвижных, закрытых на замки, туалетов, мимо серого, бледного четырехэтажного здания, где пожарные лестницы обрывались на уровне третьего этажа. Страдая пространственным кретинизмом, обратила внимание на табличку на двери «Полиция парка». Вешка, чтобы вернуться. Совсем рядом с дорогой, участок тридцать один. Зато пожилым нетрудно дойти.
Солнце палило. Дочь и сын плелись за ней: нелюдимая Фрида хотела, чтобы они научились играть с другими детьми.
На поляне под цифрой четыре были навалены шишки и сучья. Девочки плели изделия из осоки. Мальчики поддерживали сооруженный из пенька и осинных обрубков неустойчивый стол. Дочка и сын Фриды не знали, чем им заняться, встали рядом с незнакомыми сверстниками. Те рылись в песке. Закончив, брались за ланч. Бутерброды в крошках земли. Вмятая каблуком в черную ямку белая булка. Неподалеку человек с голым черепом рассказывал о себе. «Я кавалерист» — пояснял он женщинам, втиравшим крем в покрасневшие плечи.
Мальчик в болотистой тишотке в разводах, плюхнувшись на траву рядом с матерью, пил из фляги, которую она ему подала. Остальные, как муравьи, таскали жерди и камни. «У меня болит голова». Мать ответила: «Но ты же гордишься собой — смотри, сколько всего понастроил». Сын повторил: «Но у меня так болит голова». Мать снова сказала: «Сколько тебе удалось сделать сегодня! А теперь посиди в тени, отдохни».
Мальчики наконец придали равновесие столику. Только они переключились с поделок из древесины на камни, как тот снова упал. Девочки смастерили шалаш и протискивались в него всей гурьбой, роняя с «крыши» еловые ветки.
В соответствии с замыслом взрослых, дети учились общаться с природой.
Вверх никто не смотрел.
Поправив панамку на сыне, Фрида увидела чету пенсионеров с картой в руках. Они подошли прямо к площадке. Миопично и склеротично изучая путеводитель, старики что-то пытались понять. После короткого обсуждения, взглянули куда-то вверх, засмеялись и отправились дальше.
Подошла другая чета. Эти пенсионеры, как и дети, были в панамах.
Арита-Фрида задрала голову вверх.
На высоком дубе, под которым мужчина рассказывал женщинам о жизни лошадей и солдат, висели бочонки. Они напоминали керамические пробки от замыкания, чудовищных размеров бельма из глины, гигантские поплавки.
Пока глаза Фриды-Ариты добрались до последнего, девятого, бело-голубого бочонка, голова закружилась. Вот где бы пригодился оранжевый карандаш, не знавший сомнений. Воткнуть в землю, опереться будто о палку. Есть люди, которые не колеблясь, умеют рисовать стрелочки, направляя других.
На входе в парк она тоже взяла путеводитель по необычной, на открытом воздухе, выставке, хотя и опасалась, что из-за проекта с детьми до нее не дойдет. Сейчас достала и сразу заметила звездочку рядом с цифрой четыре: это значило, что прямо на этой полянке, где ребята знакомились с шишковатой, узловатой, косматой природой, находилось произведенье искусства.
Оно называлось «Дупла для сов».
Фриде вспомнилось недавно прочитанное интервью.
Пятидесятипятилетний скульптор Ай Вей-Вей говорил, что детей никогда не хотел, просто жил и лепил разные штуки, но когда от него неожиданно забеременела ассистентка, он ее подбодрил: «Ну конечно рожай». «Совы — особый символ в Китае. Они спят приоткрыв один глаз и все их боятся, а я испытывал перед ними благоговение с самого детства. Вот и сделал для них эти дупла, копии характерных горшочков династии Мин. Пусть прилетят!»
