Лев Александров - Две жизни
— Вроде правда. Впечатление, во всяком случае, что не врет. Но сам я в таких операциях участия не принимал. И даже о них не слышал. Да и в «Смерше», как ты называешь, не был. Это детское название после сочинили. Впрочем, думаю, что вся эта противошпионская, да и шпионская деятельность ни тогда, ни теперь гроша ломаного не стоила и не стоит. Никому она не нужна и никому не опасна, ни тем, кто шпионит, ни тем, кто шпионов ловит.
Андрей поднял голову.
— Ну, это ты, батя, слишком. А Зорге? А Маневич, который четверть века в Штатах просидел и все нашим сообщал? А Розенберги? Разве они нам с бомбой не помогли? Да и сечас, наверное, у нас хватает американских шпионов.
— Кто тебе сказал, что американцы умнее нас? Они тоже тратят деньги на своих и наших шпионов. И все зря. А что касается Зорге, то перед войной Сталин на его донесения и внимания не обращал. И не только его. В таком шпионаже никогда нельзя отличить информацию от дезинформации. И в конце сорок первого его донесения о Японии никакой роли не играли. В тот момент Москву спасать надо было. Сибирские дивизии и перебросили. Других не было. Никаких важных секретов Розенберги не выдали. С атомной бомбой был один только секрет, — что ее сделать можно. Так этот секрет над Хиросимой рассекретили. Все, что Маневич за четверть века нашим сообщил, можно было, сидя дома, из американских газет узнать. А Смерш, главным образом, не немецких шпионов ловил, а за своими генералами, офицерами и солдатами следил. Я знаю, сам донесения по инстанциям отправлял, когда Смерш еще Смершем не назывался. Но, слава Богу, не долго. Уже с середины сорок второго стал нормальным офицером. Спасибо генерал-лейтенанту Андрею Андреевичу Власову.
Валентина Григорьевна:
— Ни к чему об этом рассказывать. Нашел, чем хвастаться.
— Почему не рассказать? Сосунки эти ведь ничего не знают. Да и старики уже все забыли. Хорошо человек устроен: легко забывает, что неудобно помнить. Я, ребята, власовцем был.
— Что ты мелешь, батя? Ты же войну в штабе у Конева кончил.
— А я власовцем был тогда, когда это звучало, как высшее отличие. Шутка ли? Двадцатая армия, спасительница Москвы. Две сотни километров в декабре сорок первого прошла на северо-запад от канала Москва-Волга почти до Ржева клином между танковыми армиями Гудериана и Гота, не позволив сомкнуть кольцо вокруг Москвы. Власов, любимый генерал Жукова, а тому угодить не легко было. Мне случай помог: в начале сорок второго, уже после того, как нас остановили, меня отозвали в спецшколу НКГБ, теперь бы сказали: "курсы повышения квалификции", и я не попал с остальными власовцами во вторую ударную армию, а с нею в плен к немцам у Ильмень-озера.
— А за что же спасибо Власову?
— За то, что он немцам сдался. В результате меня за потерю бдительности из органов вышибли, и я три года потом воевал нормально, как все люди. Вру, однако, не как все, а полегче, все-таки ниже штаба дивизии не опускался, а последние два года в корпусных и выше штабах. Не бог весть в каких чинах, должности все больше адъютантские. Конечно, случаи всякие бывали, но особого геройства проявлять не пришлось.
Клара:
— Скромничаете, Сергей Иванович, я же видела, боевых орденов и медалей у вас — вся грудь блестит.
— Так ведь ордена сверху вниз спускают. И основная часть застревает на верхних ступеньках.
Валентина Григорьевна слушала с явным неудовольствием. Что это он разговорился? Конечно, семья, все вроде свои, но ведь чем черт не шутит? Ручаться за невесток до конца нельзя, особенно за Клару. Не дай бог, разойдутся с Ильей или даже просто разругаются сильно, — написать о нездоровых настроениях и антисоветских высказываниях академика, депутата, референта ЦК вполне может. Хоть это для Сергея не так уж страшно, до оргвыводов дело не дойдет, но досье все-таки испортит. Это ведь не анекдоты про Брежнева и не истории с Василием Ивановичем и Петькой. Их все знают и все рассказывают. Здесь над святым насмешка — над Великой Отечественной. И, что ни говори, апология предателя.
— Что-то не в ту сторону у нас праздник пошел. Хватит тебе, Сережа, молодежь шокировать. Сказал бы лучше тост хороший какой- нибудь.
Андрей, однако, не унимался.
— Не, батя, раз уж ты в кои веки разговорился, мы тебя так легко не отпустим. Ты же историк, значит должен всю правду знать. Все-таки, ведь Сталин войну выиграл? Все говорят, культ личности, тридцать седьмой год, лагеря. Но он хозяином был, при нем порядок железный, а не нынешний бардак. И страну спас. Если бы не его воля, ведь развалилась бы страна, когда немцы половину России отхватили. Конечно, были генералы, Жуков, Василевский, но Верховным был он. Так что не зря наша шоферня на ветровые стекла его портреты приклеивает. Я правильно говорю, батя? За войну ему все простить можно.
Но Сергей Иванович уже застегнулся. Права Валя. Нечего язык распускать. Не с Великановым треплешься.
— Не так все просто, Андрюша, но, в основном, ты правильно говоришь. Окончательные решения его были. А в политике и на войне главное — это принять решение. Но мать права: чего об этом вспоминать? Все было и быльем поросло. Давайте лучше за нее выпьем. За Валентину Григорьевну. Она у нас Верховный. Она принимает решения, и как видите, под ее водительством наша семья с честью прошла через пропасти и высоты, стоявшие на ее пути. Твое здоровье, Валя, мой главнокомандующий! Встанем!
Ночью Сергей Иванович долго не мог заснуть. Андрей нечаянно затронул сокровенное. Узкая историческая специальность Сергея Ивановича во времена аспирантуры была докиевская Русь, а затем история отношений России с соседними исламскими государствами, в основном с Персией и Афганистаном. Это в конце концов и сделало его референтом ЦК. Наукой, собственно, Сергей Иванович уже лет двадцать не занимался. Не было у него времени самому рыться в архивах, читать первоисточники. Да и не нужно это было никому, и прежде всего ему. Руководить институтом, консультировать ЦК, представлять страну в различных международных комиссиях — никакой науки не требовало. Было, однако, если по модному говорить, у Сергея Ивановича научное хобби. Уже давно собирал он материалы, относившиеся к жизни и деятельности двух самых страшных людей нашего времени, а может быть и всей человеческой истории, Сталина и Гитлера. Задумал он это давно, еще во время войны, когда, с одной стороны, по разрозненным рассказам, отдельным репликам больших и малых генералов(а он почти всю войну провел около генералов) начала вырисовываться перед ним картина нашей военной стратегии и истинной роли Верховного в ней, а с другой — по показаниям пленных генералов, захваченным материалам с аккуратно, в хронологическом порядке, подшитыми приказами Верховного командования вермахта и лично фюрера, — стала проясняться внешне непохожая и в то же время в главном такая знакомая картина вмешательства в судьбы людей, армий, государств, народов капризной воли диктатора, страдающего одновременно комплексом неполноценности и манией величия.
Сергей Иванович, благодаря положению, им занимаемому, имел доступ практически ко всем материалам спецхрана и урывками продолжал эту тайную ото всех, от Вали и даже от Бориса, работу. Конечно, об этой паре множество научных и полунаучных трудов опубликовано. О Сталине — Конквист, Авторханов, воспоминания маршалов, Хрущева, Троцкого — да мало ли? О Гитлере полнее всего, пожалуй, Толанд. Но систематического сравнения еще никто не проводил. Сергей Иванович не обольщался: писал он плохо, язык казенный, — не дал Бог таланта. Однако последовательное сопоставление личностей и истории двух неудачников: неудавшегося поэта Джугашвили и неудавшегося художника Шикльгрубера, — его захватило. Эта секретная деятельность стала ему необходимой. Отдушина, вроде редких встреч с Великановым. Многие части своего исследования Сергей Иванович уже написал в почти законченном виде. Но он не спешил. Перечитав, вставлял новые данные. Все равно девать некуда. Так и будет, пока он жив, заперто в ящике письменного стола, единственный ключ всегда в бумажнике.
Жаль, не расскажешь Андрею о его тезке Андрее Андреевиче Власове. Через сорок с лишним лет Сергей Иванович легко восстанавливал в памяти его образ. Неулыбчивое интеллигентное лицо, очки. Прекрасная выправка. И смелость. Не отчаянная храбрость молоденьких лейтенантов, а спокойная смелость генерала, принимающего решения и берущего на себя за эти решения ответственность. Вероятно за это и любил его Жуков. Его сдача второй ударной армии, окруженной у озера Ильмень, была актом смелости, а не трусости. Трусом был генерал Ефремов, который был окружен с тремя дивизиями под Вязьмой и застрелился. Оставшиеся без командования десятки тысяч людей погибли в бессмысленных разрозненных боях. В сорок втором Власов был понятен. Его согласие организовать РОФ в сорок четвертом — необъяснимо. Сомнительно, чтобы его сломали немцы. Вряд ли этот замкнутый человек делился с кем-нибудь мотивами своих поступков. Во всяком случае, он начал активно сотрудничать с немцами тогда, когда он не мог не понимать, что Германия войну проиграла.
