Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)
Эпизод с роялем имел, напротив, очень печальные последствия. Мама, решив, что я, может быть, жду, когда же его привезут, рассказала, что у ее отца с мачехой произошел сильный скандал, дед был неумолим, считал, что дал слово вернуть подаренный когда-то рояль дочери. Мачеха, зная неукротимый нрав Ивана Константиновича, испугалась, что он так и весь дом вывезет «своей красавице», и, на всякий случай, добилась, чтобы его по суду признали недееспособным. Толком в нашей семье никто ничего не знал, но слух, что дедушка окончил свои дни «на Канатчиковой даче» (так почему-то все называли психиатрическую больницу им. Кащенко), держался стойко.
— Туда ему и дорога, — коротко отозвалась бабушка Мария Павловна.
Но ведь там, на Плющихе, должен был быть еще один человек — сын Ивана Константиновича и его второй жены, а значит, мамин брат по отцу. И ведь мама прожила в этой семье не один год, хотя я и не могу сообразить, сколько именно времени. Но все эти долгие или короткие годы у мамы был брат. Мама никогда даже не упоминала о нем. Вспоминала ли она его хоть тайком, я, конечно, не могу сказать, мне, во всяком случае, это не было заметно. Но в нашей семье был еще человек, который знал и об этом брате, и самого брата. Марфуша. Я рассказала ей о нашем походе в гости к дедушке. «А Миша-то? Он был дома?» — сразу спросила Марфуша. Я не знала, что ответить. «Ну, как же! Это она из-за Миши взъелась! А у Миши своего добра хватит на два века. Он ведь у сына Сталина работает!» Вот это новость! Я попыталась узнать еще хоть что-нибудь, но больше няня ничего не знала.
Совсем недавно я видела по телевизору такой, я бы сказала, «околодокументальный» фильм о Василии Сталине. И вдруг услышала фамилию Дагаев. Полковник авиации Михаил Дагаев был начальником личного авиационного ангара В. И. Сталина «и был репрессирован вместе с ним». Про Василия Сталина знаю, что он вернулся, а про своего родного дядю— нет. Вся жизнь того времени была такая или наша семья была особенная, не могу судить.
Теперь расскажу наконец о событии сорок седьмого года, важном для всей нашей семьи, включая домработницу Наташу.
Новая папина организация, Главлесоохрана, безусловно потерявшая в своем политическом статусе, как «хозяйствующий субъект» оказалась столь же безусловно более состоятельной и самостоятельной. В том голодном сорок седьмом начальство Главлесоохраны (уж не знаю, в чьих лицах, потому что папа, второе, так сказать, лицо, ничего об этом не слышал) решило предоставить своим руководителям в ранге заместителей министра персональные дачи. Не государственные при этом, а, так сказать, личные — не в пользование, а во владение. И не предоставить даже — самих этих дач еще не существовало, — а построить. Место для этих пяти (по числу заместителей) дач было определено в подмосковной Валентиновке, в 25 километрах от Москвы по Северной (Ярославской) железной дороге. Эта Валентиновка тогда уже была довольно известным и довольно густо застроенным дачным местом. Причем отдельных, совсем индивидуальных, дач было немного, в основном строились вот такими кучными поселками. Самым старым из них был, наверное, поселок Чайка — дачи Московского Художественного театра (он и сейчас благоденствует), был большой поселок Ансамбля песни и пляски им. Александрова, поселочек Печатники газеты «Труд» и еще какие-то. Нашей Главлесоохране отвели целый лесной сосновый клин («хозяин — барин», да?) совсем неподалеку от станции. Разметили пять одинакового размера участков, примерно по тридцать соток, обнесли весь клинышек общим штакетным заборчиком, и будущие счастливые владельцы стали с нетерпением дожидаться, когда же появятся сами дачи. Их должны были привезти «полуготовыми», доделывать и отделывать по своему вкусу и возможностям должны были сами хозяева.
Мама буквально летала на крыльях. Папа принес план и дома, и участка, Юра красками нарисовал по этому плану картинку, и мама «располагала» на ней устройство наших будущих комнат (их должно было быть целых четыре, не считая кухни, большой открытой веранды и маленькой застекленной со стороны кухни). Воображала она себе и где будет беседка для чаев с самоваром, где летний душ, ну и так далее. Была еще причина, по которой мама так горела этим начинанием. В Загорянке, одной станцией дальше от Москвы, была дача у тети Клары Степановой, которую они с мужем делили с другой парой из «нашего круга» (то есть из завсегдатаев складчин), супругами Ярчевскими. Петр Григорьевич Ярчевский был генерал, профессор Академии Генштаба, его жена Лина Николаевна была красавицей. («Хорошо тебе, Тамара, — восклицала она патетическим голосом, — твой Гриша получает три копейки! А я должна каждый месяц ответственно истратить двадцать пять тысяч генеральского жалованья!») Каждое лето 12 июля, в Петров день, мы с мамой и папой ездили в Загорянку в гости на именины обоих глав семейств — Петра Викторовича и Петра Григорьевича. Праздновали с размахом, сразу в обеих половинах дома накрывали богатые столы, были там и клубника с грядки, и первые огурчики со сморщенным желтеньким цветочком на носике, были беседки с самоварами, и ледник, который зимой ездили набивать по крышу снегом, и еще много чего, о чем любой нормальный домашний человек может мечтать. Естественно, мама хотела перенести в нашу будущую дачу в Валентиновке все это великолепие, при этом мы еще оказывались и в выигрыше, потому что у нас должна была быть своя, отдельная дача, а не на две семьи, как у тех, в Загорянке.
Известие, что дома поставили, папа принес весной сорок восьмого года.
— Крыша есть?
— Есть.
— А пол?
— Пол тоже есть.
— А окна?
— Вставлены.
Такое состояние дома мама сочла вполне удовлетворительным для переезда туда на лето тут же, как только кончится учебный год. Но еще прежде мама все-таки не утерпела и умолила папу взять машину, чтобы съездить всем вместе посмотреть. Шоферу уже было известно, куда ехать, и он домчал нас за какой-нибудь час. И что же? За общим заборчиком из штакетника уныло виднелись пять одинаковых и одинаково, в ряд расположенных недостроенных, но уже потемневших от дождей домов на едва ли не абсолютно голых участках. У нас, например, было три дерева — две сосны рядом и одна поодаль, у будущих соседей примерно так же. Зато нагло сияли свеженькими срезами сто восемьдесят два пня... Лес спилили и вывезли, можно сказать, в открытую. Пилили и увозили, будто бы лес был нужен для завершения строительства. И это при том, что на участках был и один общий сторож, Антон Федорович, которого наняла Главлесоохрана и не только платила ему, но и первому построила небольшой, но вполне пригодный для проживания зимой домик на клочке земли, выделенном из общего надела. Все без исключения считали, что это дело рук сторожа. Конечно, его потом «таскали», но он сумел выйти сухим из воды [14] и преспокойно жил в своем домике с супругой Агафьей Федотовной, которая тоже вскоре сгодилась для общих нужд. Мама за зиму так увлеклась своими мечтами, что, несмотря на случившуюся беду с кражей леса, отказываться от них не собиралась. «Здоровый сосновый воздух» заменился на «турецкую гвоздику с весны и роскошные флоксы осенью», на свои овощи с грядки, на молодую картошечку и прочие радости, которые можно было извлечь с пустых тридцати соток. Но пустыми их еще надо было сделать! Пни вековых сосен предстояло выкорчевывать, а это очень, очень тяжелая работа... Пень сначала окапывали со всех сторон примерно метра на полтора, обнажая корневую систему. Потом пять-шесть наиболее крупных корней зацепляли огромными цепями, сходившимися к упору с двумя ручками-рычагами. Дальше два человека брались за эти ручки и начинали медленно идти по кругу, потихоньку отрывая корни, отвоевывая их у земли, в которую они вросли намертво. Наконец пень начинал чуть-чуть поддаваться, шататься, его поддевали ломами с разных сторон, и в конце концов, сломленный, он сворачивался на бок. Потом еще выкапывали более мелкие корни (иначе на этом месте ничего не смогло бы расти), потом засыпали яму, разравнивали граблями — в лучшем случае на один пень уходило три дня, а бывало и больше. Конечно, такую работу должны были делать лошади, но их неоткуда было взять и им негде было бы развернуться. Соседи по большей части нанимали для этой работы мужиков (первым предлагал свои услуги незаменимый Антон Федорович), но «мы» решили, что «справимся сами». У Антона Федоровича брали только оборудование, само это страшное орудие инквизиции, которое и вдвоем тяжело было донести. А работники у нас были «свои»: разумеется, Б. Наташа — она ведь давно скучала по настоящей работе! — а во вторую ручку впрягался шестнадцатилетний Юра... Они раскорчевывали наши тридцать соток три года... На отвоеванных кусочках земли Наташа тут же сажала-сеяла что-то полезное, с этим она справлялась без помощников, такая работа была ей хорошо знакома. В московской квартире на подоконниках с ранней весны проращивались семена огурцов, в бумажных стаканчиках ждала своего часа тоненькая помидорная рассада, ну, в общем, все что могла, Наташа растила. Было пятнышко земли с редиской-укропом, вместо другого пня пробивались ростки ранней репы, зеленый горошек взвивался на подставленные колышки — в общем, изуродованная и поруганная земля оживала... А уж какой ценой...
