Вадим Левенталь - Маша Регина
Дома становится понятно, что незачем никуда идти, можно пить и здесь, они устраиваются на кухне, Коля из чувства момента не спрашивает, где это она тут живет, они сидят до закрытия метро, идут еще за одной, возвращаются и сидят до утра. В числе прочего Маша слышит наконец все то, что хотела слышать, — что она страшно красивая, невероятно талантливая и что у нее, да, все получится. В четыре часа они решают, что пора спать (ну я домой тогда — не смеши мои тапочки), и, так как раскладушки у них с А. А. никакой нет, Маша стелет Коле на одной половине кровати, а сама ложится на другую: меча у меня нет, а отдельное одеяло есть — мяча? — меча! — а зачем? — чтобы положить между нами — давай без него — что? Заворачиваясь в одеяло, Маша вспоминает, как говорили школьные подружки — пьяная баба пизде не хозяйка, это я вам точно говорю! — и с тупым напряжением думает, что ей теперь делать, когда Коля — ну понятно же, что.
Они перебрасываются засыпающими словами, Маша думает, что думает Коля, но он в конце концов решительно поворачивается к стене, и скоро дыхание его успокаивается. Машино сердце перестает биться в ушах, и последнее, что она понимает перед сном, это что вообще-то ей страшно хочется поцеловать его, а последнее — это что Коля заснул не потому, что сильно пьяный — к четырем-то утра люди трезвеют, — а потому, что он, дрянь, такой вежливый.
Утром все не сказанное и не сделанное ночью еще витает в воздухе, Коля прячет влюбленные глаза и торопится уйти домой: вещи надо собрать, я же уезжаю завтра. Когда он надевает ботинки, Маша, чтобы не молчать, вспоминает: ты говорил, дело какое-то у тебя? — да бог с ним, ерунда — да ладно, не парься, — и Коля говорит, в чем дело. Камера. Полупрофессиональная камера, на которую они снимали клип с группой, лежит у него дома и ее страшно оставлять, потому что… Ему приходится сказать, что он снимает комнату в коммуналке. Я хотел спросить, может, можно у тебя оставить. На две недели. Я на две недели уезжаю. Или ты тоже уезжаешь? Коля уходит, Маша полчаса сидит в ванной с включенной струей воды и потом еще полдня — пока Коля съездит за камерой и вернется — трет себе виски. Голова у нее не болит, дело в другом: она пытается понять, что ей теперь делать, чтобы не быть дрянью.
Маша не может принять никакого решения — просто когда Коля приезжает с камерой (это, оказывается, три тяжеленные сумки: тут аппарат, тут штатив, тут провода, аккум запасной, рассеиватель) и, прощаясь, тянется ее поцеловать, она не подставляет щеку, как обычно, а закрывает глаза. Про себя она знает, что это предательство, но чтобы Коля не подумал, что это такая форма благодарности (потому что тогда она будет дрянь вдвойне) — it’s a fee, nothing, fee, nothing, fee, nothing more, — она говорит (в шутку, конечно), что это арендная плата. В смысле? — спрашивает Коля, утыкаясь носом в ее подмышку. Маша попользуется его камерой, пока его не будет. Не бойся, не испорчу.
Человеческая жизнь есть функция от событий. Функция эта — человеческая воля. (А воля есть всегда воля к власти, говорил один властелин мира.) Проблема, однако, в том, что знание об истории существует только как вектор в прошлое — память. И хотя считается, что история повторяется (практическая ценность исторической науки держится на этом шатком предположении), знать загодя и наверняка, что получится из приложения воли к событию, невозможно. С этой формальной точки зрения человеческая свобода сомнительна, как сомнительна свобода пьяницы, брать ему еще одну или нет. К счастью, есть науки посложнее математики (математика вообще наука простая, тем и привлекательна). Но и математики — хорошие, конечно, математики — признают, что путь от «дано» к «че-тэ-дэ» немногого стоит, если он не взывает к чувству прекрасного. Прекрасное вообще есть мысль о непротиворечивости сущего.
Когда Маша слышит про камеру — SONY PD150, которая и не Колина даже, это они с ребятами скинулись, взяли бэушную, — ей становится ясно как божий день, что будет в высшей степени правильно ей сейчас, в эти две недели, снять кино. Она не знает, как пользоваться этой штуковиной (один мануал к ней — без малого двести страниц; когда Коля протягивает ей его и показывает, расчехлив аппарат, где какая кнопка, она старается не подать виду, что все эти термины для нее — тарабарщина), она не знает, про что снимать и кого снимать, но кровь стучит у нее в ушах — так что когда Коля окончательно уходит, в пятнадцатый раз повторив я люблю тебя, Маша медленно проходит на кухню, бьет ладонью о подоконник и кричит, надрывая глотку: да пошли вы все на хуй!
Маша не знает, с чего надо начинать придумывать кино, поэтому она хватается за привычное — она раскладывает на полу в комнате свои рисунки. Несколько часов она тупо смотрит на них, прикуривая одну сигарету от другой. На ее рисунках пузырится Петербург. Дома, дворцы, старухи, мосты, конные статуи, деревья, решетки, уличные музыканты, обелиски, кариатиды, бомжи, витрины, лестницы, снегоуборочные машины, фигуры поэтов и полководцев, соборы, станции метро, цветочные ларьки, площади, трамваи, дворы, люки, цепи, девочка в белой шапке, ангелы, львы, сфинксы, колонны, бутылки, подземные переходы, мужчины в шляпах, башни и шпили, солнце, дым из труб, катера — все это лупится на нее с листов бумаги, щурится, темнит, скалит зубы, мельтешит, шепчет, гудит — Маша в отчаянии позволяет им всем кричать вместе, хором, в ушах у нее балаган, карканье ворон и звон чайных ложек, вой ветра и плеск воды, свист шин, пиканье светофоров, предрассветная тишина, стихотворные строчки, крики «ебать», бормотание распространителей прессы, музыка из магазина, документики, щелканье троллейбусов, стук каблуков, хлопанье дверей, тыц-тыц-тыц из дорогих автомобилей, нежное постукивание снега по стеклу, молчание парочки за соседним столом, заунывный перелив сирены, — и только когда все это выдохлось и Маша осталась в глубокой, мягкой тишине, — за окном уже темно, но Маша не знает, который час, — она все поняла.
Она собирает с пола рисунки и запихивает их под диван. Оставшиеся семнадцать листов она раскладывает в нужном ей порядке — это узловые моменты фильма. Теперь Маша чувствует, что проголодалась, собирается за чем-нибудь съестным в магазин, и по дороге ей приходит в голову, что лучше истории для всего этого, чем битовский роман, о котором А. А. за это лето прожужжал ей все уши, ей не придумать.
Два дня до возвращения А. А. Маша занимается тем, что кроит текст диалога героев, переставляет куски, рисует, засекает, сколько минут звучит текст, сокращает текст, перерисовывает, мнет листы, рисует стрелки, стирает, скрепляет нарисованное, вычеркивает, переписывает, — в общем, когда дышащий пушкиногорским солнцем А. А. заходит в квартиру, запнувшись о кофр со штативом — черт! привет! что это у тебя тут такое? — он сразу видит сценарий — змейкой разложенные по полу рисунки с надписями, стрелками, цифрами и наклеенными вырезками с текстом. Хронометраж будущей картины — двадцать семь минут.
Судьба — рыба тяжелая: Маша обнаруживает, что жара в руках и способности спать два часа в сутки не достаточно, чтобы снять кино. Оказывается, чтобы все получилось, нужно сломить сопротивление массы людей — от А. А., который, выслушав ее, говорит, разумеется, что она не может снимать, потому что не умеет, до милиционеров в Летнем саду (здесь территория музея, девушка, не понятно?), которым, слава богу, хватает очаровательной улыбки, многоэтажной лжи про курсовую работу и шести пива. Проще всего с актерами — Маша вызванивает двоих бездельников с третьего курса. Один из них — дылда, с огромными лапищами и рубленым лицом (каждый раз, встречая ее в коридоре, распахивал руки и гудел: запомни меня, о будущий режиссер Регина! разве я не Отелло?) — становится двойником, а другой — кожа да кости, мечтательный взгляд, тонкие пальцы (Машенька, вы даже не представляете, какая вы красивая! я каждый раз, когда вижу вас во сне, улыбаюсь, серьезно!) — понятное дело, героем. Сложнее всего найти машину — два дня Маша требует у А. А., чтобы он обзвонил знакомых (Машундер, ты с ума сошла, кто же даст свою машину! — дают как миленькие, с пятого звонка).
Когда через семь лет Маша будет в Берлине снимать «Минус один» — свой первый взрослый авторский фильм, — она поймает себя на мысли, что все те трудности, которые казались непреодолимыми в конце второго курса, — заставить камеру дать именно тот оттенок, который нужен, добиться от распиздяев-актеров, чтобы они перестали играть и выучили текст, найти именно такое дерево, которое она рисовала, дождаться хорошего света, ушить пиджак, чтобы он не висел, как на вешалке, — эти и другие — ни одна из них — не преодолевается легче. На каждого помощника, который полагается ей как человеку, про которого все остальные согласились считать, что она настоящий режиссер, — будь то ассистент, кричащий в мегафон на массовку, или гример, молоденькая девушка с немыслимым количеством сережек в ушах и в носу, для которой Маша специально крупно рисует лица, — на каждого из них приходится дополнительный геморрой, которого никто, кроме нее, на себя не возьмет: будь то продюсер с пластмассовой улыбкой (фрау Регина, мы не можем оплатить магазину еще один день, наш бюджет…) или директор студии, которого приходится отшивать, хотя ему очень надо, чтобы в картине играла одна очень талантливая девушка, вам стоит посмотреть на нее.
