Марк Гиршин - Дневник простака. Случай в гостинице на 44-й улице
Мне не хотелось ночевать в этой гостинице, но оставлять здесь Риту одну было бы свинством, в коридоре все время топали какие-то люди, и покатилась по полу бутылка, а за стенкой кто-то плакал. Один раз даже постучали в нашу дверь по ошибке. А когда мы потушили свет и легли, вообще создалось впечатление, что ты лежишь в коридоре, такие тонкие были стенки. Рита все время говорила, а я думал, что мог бы написать рассказ об этой комнате. Наверное, из-за ее необычной формы. Но я еще не знаю, какой придумать сюжет. Видно, хозяин выключил к ночи отопление, потому что стало холодно. Я узнал у Риты, как по-английски одеяло, и хотел пойти к дежурному, попросить еще одно. Но Рита сказала, что не хочет оставаться одна и предложила положить сверху ее шубу. Шуба была очень тяжелая, значит, мех натуральный. Я спросил, сколько она стоит, но Рита ответила, что не знает, ей подарила одна клиентка, наверное, немало. Но я еще на улице видел, что шуба новая, выходит, Рита соврала. А сколько ты хочешь положить в банк, я спросил, но Рита вдруг закричала, что ты волнуешься, я никого не убила! Это мои деньги, и пусть у тебя из-за них голова не болит. После этого она уткнулась в подушку, и я решил, что она плачет. Нола бы после такого разговоре обязательно заплакала. Но Рита вдруг как ни в чем не бывало сказала злым голосом, чтоб я передал ей спички, они лежат с моей стороны на столике.
Рита закурила, а потом спросила, как, по-твоему, где здесь может быть туалет, мне надо. Мы встали и вместе пошли искать туалет, одна она боялась идти. Вернувшись, она устроилась на кровати на коленях и стала причесываться перед зеркалом. Я привык видеть ее с затянутыми волосами и удивился, не думал, что у тебя так много волос, но это тоже ее разозлило. Может, ты вообще не думал, что я женщина? Что ты так страшно влюблен в свою богачку? Пусть она тебе купит хотя бы пальто, чтобы ты не ходил в плаще в такую погоду.
Когда мы снова улеглись, Рита спросила, встречаюсь я опять с Нолой или наша ссора еще продолжается. Я ответил, продолжается. А я тебе совсем не нравлюсь? Мне не хотелось ее обижать, и я ответил, что у нас совсем другие отношения, но мне нравится, что у нее розовые пятки. Неожиданно это Риту очень обрадовало, она даже рассмеялась, откуда ты знаешь? Я сказал, я давно заметил, еще когда мы занимались английским в ее номере, и сейчас тоже, когда она стояла на коленях и причесывалась перед зеркалом. А у твоей миллионерши? Мне тоже стало смешно. Наверное, тридцать восьмой размер. Вот видишь, она сказала удовлетворенно, подожди, у меня через год будет свой салон красоты. На Восточной стороне, там живут все богачи. Твоей миллионерше хорошо, она пришла на готовое, а я должна все сама, Алик, спасибо тебе, что согласился взять мои деньги. Я сказал, что каждый бы это сделал. Что ты говоришь, что ты говоришь, Рита закричала, ни одному эмигранту нельзя верить. Вдруг я вспомнил, ты не взяла пленку из конверта с фото, когда ночевала у меня в гостинице? Я должен отдать Ноле. Рита сказала, что нет. Даже удивилась, нет, что ты! Там не было никакой пленки.
Я не заметил, как заснул, а утром мы пошли в банк и открыли счет на мое имя. После банка Рита взяла такси и уехала. А я пошел в гостиницу. Не успел войти, меня позвал дежурный: «Эй, мистэ!..» — и дал эмигрантскую газету, свернутую трубочкой. На полях кто-то написал мою фамилию. Сначала я обрадовался, подумал, они напечатали мой рассказ, но тут же вспомнил, что редактор мне все вернул. Я не понимал, в чем дело, пока не присмотрелся к одному фото. Это был я, в своем номере, в руке у меня стакан, а на столе бутылка. Я сразу понял, этот снимок сделал кандидат наук, когда напросился ко мне в номер отдохнуть. Как ему это удалось, не представляю. Я ничего не заметил. Может, когда он приоткрыл дверь из уборной, я как раз сидел за столом. А фото такое темное, что только я могу себя узнать. Под фото они написали: «Этот темный (на снимке!) насельник гостиницы последний, кто видел Вову живым. Насколько можно видеть, в руках у насельника бутылка канадского виски „Джонни Вокэр Рэд“, 19.99 кварта. Откуда у нового эмигранта, живущего на пособие, такие деньги? В некоторых магазинах эти виски продаются за 20.99».
Я пошел в парк. Там почти никого не было. Туман, мокро. И горят фонари лимонного цвета, вчерашний снег растаял. Только на траве немного осталось. И на скалах. Настроение плохое.
Из парка начал звонить газетчику, которому отдал заметку, но решил, раз ее не напечатали, то от него ничего не зависит, и нечего жаловаться. Ведь опыт у меня уже был. Когда задираешь начальство, должен знать, что тебя ожидает мало приятного, и нечего жаловаться. Написал же в приказе директор издательства, что по моей вине была задержана сдача в производство брошюры передовика-ремонтника трамвайно-троллейбусного управления, чтобы на этом основании объявить мне выговор, хотя всем было известно, что я сдал материалы своевременно. А эти объявили меня алкоголиком. Почти то же самое.
Я еще ходил по парку, потом вспомнил, что сегодня ничего не ел, и побежал домой, так вдруг захотелось. Сварил концентрат, а потом посмотрел, что за талончики дал мне внизу дежурный. Один был от Гана, который, конечно, уже видел мое фото в «Новой Речи» и горел нетерпением поговорить. Но я ему решил не звонить. Остальные были, я не сомневаюсь, от возмущенных моей низостью читателей газеты. После длинных ночных разговоров с Ритой мне хотелось выспаться. Пока внизу дежурил мой враг, который никого с моим телефоном не соединит, я мог себе это позволить. А письмо со штампом я решил перевести со словарем потом. Здесь для меня работы часа на два. Но когда я лег, то вспомнил, что на штампе стоит слово «юстиция», конечно, уже не мог лежать спокойно и сел переводить.
Это вызов на жюри, на послезавтра. Думал побежать к Гану посоветоваться или хотя бы узнать, что такое жюри, даже надел плащ, но остался дома. Ясно, не спортивное, раз стоит слово «юстиция». Все равно, если они решат, что я должен был спасать Вову, значит, у них есть такой закон, и ничего не докажешь. Самое лучшее было бы написать рассказ о треугольной комнате и не думать, посадят тебя или нет. Как ночью из этой комнаты виден цветной туман над Бродвеем и черные от смолы крыши соседних домов, на одной крыше воздвигнута реклама курильщика «Уинстон», и все время из его рта валил настоящий дым. А с улицы доносился вой полицейских сирен.
Следующий деньОн прошел, даже не заметил, как. Писал рассказ о треугольной комнате. Сначала я описал пары, которые там побывали в течение суток, а потом эмигранта, он сидит после работы на кровати, даже грязной куртки не снял, такое настроение. Пришла уборщица, постелила свежую простыню, а подушку я снова положил на телефон, не хочется ни с кем говорить. Это было утром, и только когда в моем колодце стало совсем темно, а из номера напротив бросился в глаза красный свет, я поднялся. Вышел на улицу и вспомнил, как в треугольной комнате шипели радиаторы отопления. Вернулся и дописал. На улице дождь, но я еще выйду.
Когда сворачивал из коридора на лестницу, увидел, как из лифта вышел Ган и направился к моей двери. Вся его фигура была полна любопытства, я едва не рассмеялся. Интересно было бы посмотреть на него, когда на стук в дверь ему никто не ответит.
Ходил по улицам. Я читал в «Новой Речи», здесь наказания такие легкие, что даже не верится. Но та же газета писала, что кто-то украл в магазине пакетик мяса, и его посадили чуть ли не на всю жизнь. Кому какой судья попадется. А рассчитывать, что ОМО наймет мне адвоката, не приходится. Вот если бы я торговал наркотиками, тогда они не поскупились бы на залог, чтобы такой человек не томился за решеткой. А «Новая Речь» тут же придумала бы что-нибудь в мое оправдание. А так я один, и никому нет до меня дела.
Тянуло поскорее вернуться перечитать рассказ, я был рад отвлечься и пошел в гостиницу. Пары я изобразил в рассказе такие. Эмигранта и деву, которая расчесывала волосы на ступеньках гостиницы, Нолу и мастера по ремонту в распахнутой рубашке и себя с Ритой, поскольку Рите хотелось отдохнуть от своей безалаберной квартиры со швейцаром у входа.
Писал и думал, как мне не повезло с Нолой. Но потом я сказал себе: сокрушаться от того, что я себе никого не нашел, пустое занятие. Все равно, как если бы я грыз себя, почему я не сапожник, им и по специальности легко устроиться и зарабатывают много. Я сам убедился, когда хотел поставить набойки.
Лег, но спать не мог, наверное, из-за завтрашнего жюри. Снял подушку с телефона, может быть, кто-нибудь позвонит. Хотя бы Ган, я бы спросил у него, что значит велфэр. Все забывал. Но никто не звонил. Не удивительно, полтретьего было ночи.
Проснулся и увидел, что опаздываю. Едва успел побриться. Когда пришел, в зале ожидания была уже Люся и ее родственники. Они себя и здесь чувствовали как дома, разбросали по стульям одежду и, собираясь кучками, шушукались, как заговорщики, прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков. Пол пестрел придавленными окурками со следами губной помады. А в двух шагах пепельницы. Я вышел в коридор, и тут же вслед за мной из дверей выглянула какая-то старушка, увидела меня и вернулась в зал, наверное, с успокоительным известием, что я не убежал. Конечно, у вовиных родственников, не говоря уже о Люсе, были основания меня ненавидеть, но я не заметил, чтоб они находились в таком уж похоронном настроении, иначе не превратили бы зал ожидания в закусочную.
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
