Константин Кропоткин - Содом и умора
— Откуда я знаю? У очередной жены, наверное, — бросила Таня. — Ступайте на кухню. Только тихо, дети спать ложатся.
— А в качестве снотворного смотрят боевик, — заметил я.
Сквозь дверь, ведущую в одну из комнат, прорывались возгласы «хэк-хук-ха» вперемешку с хлюпаньем. «Главный герой уродует плохих парней», — догадался я.
— Георгий, сейчас же выключай телевизор, — скомандовала Татьяна. — Марксида разбудишь.
Звуки побоища стали немного тише. Гошка не желал бросать кумира на полпути к «хэппи-энду».
— А-га! — из другой двери высунулась белобрысая голова и скорчила рожу поставщикам дарового шоколада, — «Дяки-дями» приехали!
У Петьки начали выпадать молочные зубы, из-за чего он решил, что ему можно коверкать наши имена как угодно. «Дяки» — это Кирыч, «Дями» — «Марк». Ну, а я — то, что осталось. С этим ребенком я никогда не найду общего языка.
— Петр, иди спать, — приказала Татьяна.
— Брысь! — сказал Кирыч своему самому любимому из таниных отпрысков.
— Почему Гошке можно телек смотреть, а мне нельзя, — заныл Петька.
— Марш в постель, я кому сказала? — отчеканила Таня.
Дверь закрылась, а мы протиснулись на кухню, где, кое-как разместившись на шести квадратных метрах, утыканных кружевными салфеточками, выжидательно уставились на хозяйку.
— Дело такое, — нерешительно начала Таня. — У Георгия, кажется, проблемы.
— Двойку получил? — спросил Марк.
Татьяна поморщилась, как от лимона.
С Марком у нее сложные отношения. Они распивают чаи, часами сплетничают по телефону, но случись неприятность, как в Тане просыпается зверь — на самую невинную марусину реплику она отвечает откровенным хамством. Я долго удивлялся этой избирательной гомофобии, пока не придумал ей объяснение. Наверное, наш безобидный юноша похож на того субъекта, с которым Татьяна застукала своего первого мужа.
— Ну, — занервничал Кирыч.
— Георгию 15 лет, — сказала она.
— Подумаешь, проблема! — усмехнулся я.
— У мальчика трудный возраст. Он пытается понять себя, свое место в мире, пробует дать адекватную оценку своим способностям и есть опасность, что он занизит планку и тогда…
— Ой, только психологией не грузи! — раздраженно сказал я. — Мы-то свои прыщи и комплексы уже пережили!
— Знаете, что он вчера спросил? Зачем, говорит, ты меня таким родила?
— Гошенька красивый мальчик, пусть не сомневается, — загорячился Марк. — У него даже прыщиков почти нет. Вот у меня в его возрасте катастрофа была, я даже под трамвай кинуться хотел…
— Так, каким ты его родила? — спросил Кирыч, не желая отвлекаться на марусины подростковые страдания.
— Влюбчивым… — ответила Таня. — Говорит, что это может испортить ему всю жизнь.
— Нашел виноватого! — воскликнул я. — Ты его родила, а он еще недоволен.
— Я думаю, что Георгий слишком мягкий, — сказала Таня.
«Будешь тут мягким при такой-то мамаше», — подумал я, но высказать свою мысль не решился.
— Ему не хватает мужского воспитания, — продолжала она. — У него слишком мало примеров для подражания.
Все-таки женская логика — загадочная штука! Кто выкинул все фотографии гошкиного отца? Кто запретил им встречаться? «У Георгия отца нет», — говорила железобетонная Татьяна. А теперь жалуется.
— Чтобы восполнить этот пробел, лучше нас ты никого не нашла! — отозвался я. — Уж мы-то сделаем из Георгия настоящего мужчину! Кирыч научит его готовить, а Маруся — вышивать крестиком.
— Я не умею вышивать, — обиделся Марк.
— Придется записаться на курсы кройки и шитья, — сказал я. — Иначе ты не сможешь стать для ребенка примером настоящего мужчины, который коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет.
— Заткнись, — оборвал меня Кирыч.
Из нас троих он единственный, для кого бездетность геев — серьезный изъян. Дело, наверное, в том, что он находится уже в том возрасте, когда пора думать о продолжении рода. Впрочем, я не уверен, что Марк сильно изменится, когда ему будет под сорок. Он любит детей лишь до той поры, пока они улыбаются и не шалят. Сопли и вопли — это не по его части. А если быть до конца откровенным, то и не по моей.
— У Георгия есть друг… Из параллельного класса, — сказала Татьяна.
Она выразительно оглядела нас, будто учиться в параллельных классах запрещено законом.
— Симпатичный? — спросил Марк.
— Несовершеннолетний, — сурово взглянула на него Таня. — Худенький, светленький мальчик…
Она зачем-то начала подробно описывать этого постороннего отрока: миленький, хорошенький, легкая походочка, синенькие глазки… Эпитеты, которыми она его награждала, были такими сахарными, что становилось кисло. Мне гошкин друг был совершенно не интересен. Более того, он мне не нравился.
Я собрался было демонстративно зевнуть, как вдруг понял, почему мне ничего не хочется знать про этого миленького-хорошенького мальчика. В девятом классе я тоже смотрел коровьими глазами на соседа по парте и таял от каждого его прикосновения, не понимая, что со мной происходит.
— …Ходит за ним, как привязанный. А вчера я такое видела!
Таня замолчала.
Мхатовская пауза удалась. Не знаю, как у других, но у меня по коже побежали мурашки.
— Я видела, как он поцеловал Гошку!
— В губы! — ахнул Марк.
— В щеку, — поправила оскорбленная мать. — На прощанье.
Татьяна покраснела. Думаю, что ее смутило то, что ее сын вообще может заниматься сексом.
— В общем, ты боишься, что он совратит Гошку, — подытожил я. — Чепуха! Со всей ответственностью заявляю, ничего у него не получится, если Гошка сам не захочет. Вот я в свое время тоже хотел с одноклассником целоваться, а он целовался со Светкой Соколовой. Так все и завяло…
— Ты же знаешь, кто у него отец! — Таня явно собралась залиться слезами. — А если это наследственное?
— Среда тоже играет большую роль, — сказал я, не желая вязнуть в генетических дебрях. — Совращение в раннем возрасте, навязывание женской модели поведения… Ты не наряжала Гошку в юбочки, когда он был маленьким?
— Я еще в своем уме! — вспыхнула Таня.
— В любом случае, у Георгия, как ты прозорливо заметила, дефицит мужского воспитания, — продолжил я.
— Чего мучаться? — сказал Марк. — Пусть Гоша сам скажет!
— Нет! — отрезала Таня. — Я такое с ним обсуждать не могу.
— Да, тема деликатная, — согласился Кирыч.
Пахло жареным. Мне совсем не улыбалась перспектива вести профилактические беседы с подрастающим поколением. И так, и эдак, мы окажемся в проигрыше. Если опасения напрасны, то мы будем глупо выглядеть перед Гошкой. А если нет, то Татьяна может вообразить, что это наше дурное влияние виновато. Мало ли, что придет ей в голову? Материнский инстинкт ведь всегда сильнее здравого смысла.
— Хорошо! — воинственно подбоченился Марк. — Мы согласны поговорить с ним по-мужски.
— Как ты себе это представляешь? — усмехнулся я. — Достанешь из ридикюля веер и отхлещешь Гошку по щекам?
— Я хотела бы, чтобы Кирилл… — неуверенно начала она.
«Вот кто у нас носитель святых мужских ценностей!» — догадался я и оскорбился. Чем же это я не угодил?! Сколько лет я с Гошкой нянчился, и вот благодарность! Вести беседы на щекотливые темы я, выходит, рылом не вышел!
— Хм, — заерзал на табуретке Кирыч. — Сейчас?
— Ни в коем случае! — испугалась Татьяна. — Лучше завтра… Я пошлю Георгия к вам за чем-нибудь.
— Ага, за комплектом гомоэротических журналов… — саркастически усмехнулся я, все еще чувствуя себя несправедливо обиженным.
— Мне не до шуток! — взвилась Татьяна.
— …Если выбросит эту мерзость по дороге, значит, мамочка может спать спокойно, а если сопрет пару номеров, то будем кричать «караул», — закончил я и получил оплеуху.
— Пшел вон! — сказала Таня с металлом в голосе, пожелтев от негодования.
— Хук-хэк-ха, — заполнил паузу телевизор.
«Очень своевременно», — подумал я, потирая ушибленную щеку.
— Вон! Из моего! Дома! — раздельно повторила Татьяна, с ненавистью глядя на меня, а рукой указывая на дверь.
Мне оставалось лишь ретироваться. Бесславно и не вызывая сочувствия, как тем плохим парням, которых для Гошки мочалил телегерой…
* * *Поезд выл, колеса стучали, а мне казалось, что кто-то бьет меня кувалдой по вискам. «Ничего! Она еще одумается», — убеждал я себя, вновь и вновь покручивая в голове сцену своего позора. Марк с Кирычем изображали посторонних. На меня не смотрели.
Осуждали.
— …Станция «Шаболовская», — сказал бархатный баритон.
«Будто предлагает совокупиться», — раздраженно подумал я. Хозяин этого голоса наверняка стар и сексуально давно не привлекателен. По утрам ходит за кефиром, ряженый в синтетические тренировочные штаны с пузырями на коленками, у него высохшие руки, очки с толстыми стеклами и глаза, как у совы. А может, вообще, — умер и съеден червями. Лежат себе его косточки, обглоданные червяками, а дух его забрался еще глубже, чтобы есть людям мозг…
