Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Тут неподалеку рынок, продадим канат, хватит на несколько вполне приличных ужинов. Это для начала.
Молчание.
— Слушай, Бернардо. Монахи выудили нас вовсе не для того, чтобы держать в чулане. Может, мы им тут нужны как работники. Так что сможем здесь перезимовать, а весной…
— Мне здесь не нравится, — отрезал Бернардо. — Мне здесь с самого начала не нравилось и сейчас тоже не нравится. — Он помолчал, подумал. — Дерьмовая дыра.
— Может, и дерьмовая, зато здесь есть и крыша, и стены…
— Тот рыбный сарай тоже был дерьмовой дырой. Мне все едино, там ты родился или еще где. Весь остров — дерьмо, и болото, в которое мы попали на материке, перед тем как перебраться сюда, — дерьмо, а сейчас мы в самом большом дерьме очутились…
Сальвестро безо всякого интереса слушал, как Бернардо перечислял пивнушки, деревни, придорожные харчевни и военные лагеря, служившие им приютом по мере бегства на север: одни он называл «дерьмовой дырой», другие — «настоящей дерьмовой дырой». Свой экскурс Бернардо начал с «того болота, в которое ты нас завел, когда мы только из Прато выбрались». В нем они провели первую ночь, распростершись на зыбкой трясине и слушая выкрики солдат из отряда полковника, которые обыскивали растительность вокруг топи; они не решались двинуться до самого рассвета, пока не разглядели относительно безопасной тропы; затем последовало перечисление всех ужасных схронов, где они прятались после того, как за ними бросилась в погоню целая деревня (как там она называлась? Ала? Или Серравалле? Еще до Тренто и уж точно еще до того, как начались горы…), а как им было не прятаться, если Бернардо спер в той деревне лебедя, и они забрались в силосную башню, и хотя башню трудно назвать дырой, все-таки, учитывая, что в башне той хранился навоз, она уж точно была дерьмовой… Сальвестро про себя отметил, что на сей раз характеристика, выданная его товарищем, себя оправдывала. Лебедь оказался восхитительным, хотя «дерьмо» в той конкретной «дерьмовой дыре» — будучи настоящим дерьмом, — придавало слабый, но неискоренимый аромат всему остальному: застарелому запаху пота, жиру, на котором они жарили птицу, крошкам, которые они, пытаясь стряхнуть с одежды, скорее втирали в нее, пивной пене, молоку… Поначалу молоко выглядит так невинно, но дай ему пару дней постоять на жаре, и вонять оно станет еще хуже, чем блевотина. Забавная это штука, молоко. А потом, много позже, — чертова селедка… И под воспоминаниями обо всех этих запахах — память о том, как пахла женщина из Прато. Тот запах впитывался в него, ее холодная, как у рыбы, плоть высасывала тепло из его плоти. Тот запах. Прато. Лучше не вспоминать.
Он снова прислушался: ламентации Бернардо набирали обороты, гиганта швыряло то на север, в Германию, то отбрасывало назад, в Италию, или наоборот, цизальпинские пастушьи хижины перемежались с крестьянскими домами Франконии, безымянные скопления лачуг — с грандиозными ярмарками Нордмарка, и в этом пересказе прослеживался их зигзагообразный путь на север, вот только у Бернардо были свои ориентиры: были ли они сыты? было ли им холодно? приходилось ли убегать? Голод, холод, собаки — все это в воображении Бернардо обретало гигантский размах. Для него же их путешествие было всего лишь бесконечным преодолением различных препятствий и неудобств. Товарищ его никогда по-настоящему не понимал, что они двигались к определенной цели, что их путь имел конечный смысл, и когда они наконец сошли с лодчонки, перевезшей их через Ахтервассер, и Сальвестро сказал, что, мол, все, прибыли, добрались наконец, Бернардо даже онемел от благодарности и удивления, словно ребенок, которому вручили подарок настолько грандиозный, что он не мог о нем и помыслить, а получив его, просто не знает, что с таким чудом делать. «Здорово, мы здесь! Мы наконец здесь!» — снова и снова восклицал он, пока они пробирались через остров к его северному берегу. «А теперь скажи мне, — твердил он, расплывшись в улыбке на берегу и глубоко вдыхая морской воздух, — где он, этот город?»
— …а Нюрнберг, Нюрнберг! Еще одна дерьмовая дыра…
Сальвестро ковырял в носу. Ради его собственного спасения, ради спасения их обоих — потому что он не знал, насколько далеко такой человек, как полковник, решит их преследовать, а значит, не мог знать и того, когда именно их бегство превратится в путешествие, а увалень Бернардо упрется и решит остановиться, — он, Сальвестро, просто опускал некоторые факты, иначе не из чего было бы свить веревку, при помощи которой он тащил Бернардо на север. Выбравшись из лощины, по которой шла дорога от Фрайбурга до Дрездена, он указал на спускавшуюся к реке долину и на высокие городские стены на том берегу: «Когда мы доберемся до острова, Винета будет примерно вот на таком расстоянии». Они остановились на окраине большой деревни, называвшейся Плауэн, и старик, давший им напиться, рассказал, что много-много лет назад деревня одолжила свое имя большому городу — мимо которого они прошли несколько дней назад, — да так и не получила его обратно. Старика это до крайности злило. Часом позже они перебрались через Эльбу и пошли по узким, запруженным народом улицам. «Примерно вот на таком расстоянии…» Он не лгал, но разве то, что он говорил, было правдой?
Бернардо разглядывал бескрайнее серое море, с юго-востока до северо-запада, и наконец его взгляд зажегся надеждой: сначала он увидел Грейфсвальдер-Ойе, а за ним, на Рюгене, Гёренские высоты — они были хорошо видны за равнинным Узедомом. Но ничто из этого не напоминало обещанный Сальвестро город, а Сальвестро показал совсем в другую сторону. Там был мыс, на вершине которого кое-как прилепились несколько каменных строений. Разве это город? А за мысом простиралось море…
— Где он?
— Там.
— Но я ничего не вижу. Только воду…
Воцарилось молчание. «Примерно вот на таком расстоянии…» Что же получается, в этом, самом важном деле обманул он своего покладистого товарища?
— Внизу, — сказал Сальвестро.
В ту ночь Бернардо и начал ныть, цепляясь за свои жалобы, словно жертва кораблекрушения, из последних сил цепляющаяся за обломки деревянной обшивки. Поэтому в нынешних жалобах не было ничего нового, они лились и лились привычным потоком.
— …потом этот плот, меня заставили на него забраться. А тот парень, Глитч, помнишь? Настоящий кот в мешке, но потом мы с ним разобрались. Когда плыли вниз по реке…
По двум рекам, думал Сальвестро. По Нейсе, а потом по той, широкой, встречи с которой он ждал все эти годы — с тех самых пор, когда покинул эти места, выбрался из леса и отправился по ее берегу вверх, на юг, прочь от острова, к другим рекам. Сколько же лет прошло! Устье реки перегораживал остров, и ее раскрадывали посредством искусственных каналов, но она все равно оставалась широкой, а в одном из ее притоков они и углядели Глитча. Тот сплавлял плот из здоровенных богемских дубов — для рынка в Штеттине; от него удрали все его работники, и Глитч остался совсем один, прыгал по плоту и орал: «На помощь!» — боялся, что плот подхватит стремнина и тот разобьется, превратится в ни на что не годные щепки… С берега они прокричали, продиктовали свои условия, Сальвестро прыгнул в воду, доплыл до плота, схватил линь и доставил его к берегу, а Бернардо вытянул плот и потом снова столкнул его в воду, и они поплыли втроем — вниз, мимо Губена, туда, где приток соединялся с глинистыми водами Одера.
Там Глитч объявил, что уронил в реку свой мешок, а в мешке был и кошелек. Глитч был невысоким, но жилистым. Так как же он им теперь заплатит? До Штеттина оставалось не больше лиги, он торопливо объяснял им свои обстоятельства, они спокойно слушали. Сальвестро указал на канат.
Канат Глитча. Кусок стекла, который они стянули из мастерской на Шмидегассе в Нюрнберге. Бочка. Лодка.
— А потом я подумал, что ты помер! — вскричал вдруг Бернардо; эта новая глава в привычном уже списке несчастий застала Сальвестро врасплох и словно бы прибавила весу старым обвинениям. — Ты вот всегда так! Оставил меня наверху, в лодке, совсем одного, хотя сам клялся и божился…
Обещания, обещания… Они плясали на волнах, словно грузы с затонувшего корабля, уплывали во тьму, в сомнения. Их уже не вернуть. Но они не потеряны навеки, нет. Колебания поверхности, приливные волны, конвекции, рожденные тепловыми потоками, — все влияет на сейши, на постоянно, но бесцельно движущиеся потоки там, внизу: завихрения, подвижки, коварные водовороты, навязывающие свои правила той воде, что у поверхности, а она, в свою очередь, тянет, растаскивает, рассеивает вверенные ее воле корабли… Где они теперь, эти обещания? Как узнаешь, если море в постоянном движении, если в глубинах его рождаются шторма, если поверхность терзают бури? И где они, те давние решения? Мальчик с белой-белой кожей однажды ночью ныряет, и его уносит вода. Взрослый мужчина в шутовском наряде из дерева и веревок ищет обещания, данные мальчику, на дне морском, вода еще не забыла об этих клятвах, все еще полна ими. Он пытается снова стать мальчиком с гладкой, холодной кожей, но ничего не получается, и он отчаянно хватает ртом воздух. А потом его рвет морской водой на палубу плота, и он шепчет своему беспокойному другу: «Ничего…» Ничего? Да нет, кое-что. От одежды, согретой жаром тела, поднимается легкий парок. Надо продать канат. Надо вернуть лодку… Что еще?
