Вольфганг Кеппен - Голуби в траве
В гостинице собрались люди, ожидавшие Эдвина. Ему было доложено о них, о газетчиках в фотографах, какая-то журналистка, желающая взять интервью, изложила свои вопросы в письменном виде, бессмысленные вопросы, рассчитанные на слабоумных. Эдвин не всегда избегал встреч с общественностью и ее представителями, и хотя разговор с незнакомыми людьми требовал от него напряжения, все же иногда, и даже часто, он шел на это. Уже не раз он давал интервью, шутками улещая глупость и завоевывая себе симпатии тех, которые делали общественное мнение, однако здесь, в этом городе, он боялся встретиться с журналистами, боялся потому, что это было место, где и земля и время недавно пережили встряску и в любой момент могли рухнуть в небытие или же погрузиться во что-то новое и другое, в незнакомое, никому неизвестное, будущее, здесь не до шуток, здесь нелегко найти меткое, остроумно-озорное слово, которого от него ждут. А если он скажет истину? Разве-он знает, что такое истина? О, этот древнейший вопрос! Он мог рассказать лишь о своих дурных предчувствиях, необоснованных опасениях, дать волю меланхолии, которая овладела им в этом городе, однако ему казалось, что и печаль и страх, здесь загнаны глубоко в подвалы, в подвалы, над которыми возвышались груды развалин. Теперь их временно держали там, под землей. Запах этих подвалов, засыпанных обломками, стоял над городом. Никто не обращал на него внимания. Должно быть, здесь совсем забыли о могилах. Не напомнить ли им?
Его привлекал этот город. Он привлекал его, несмотря ни на что. Эдвин снял с себя шелковый монашеский наряд и оделся по-мирски, согласно принятой моде. Он, наверно, не переодевался, а маскировался. Он, наверно, был не людской породы. Он быстро спустился по лестнице, легкая черная шляпа, изделие с Бонд-стрит, была надета чуть-чуть набекрень и надвинута на лоб. Он выглядел как очень важная персона, но чем-то походил на старого сутенера. На первой снизу лестничной площадке он увидел Мессалину. Она напомнила ему одно страшилище, привидение, американскую журналистку, интервьюировавшую знаменитостей, женщину, чьей профессией была сплетня, и Эдвин поспешил обратно, вверх по лестнице, нашел дверь, ведущую в служебные помещения, прошел мимо прачечных, мимо хихикающих девушек, которые взмахивали простынями, полотняными постельными покойницкими простынями, покрывалами смерти и покрывалами любви, покрывалами объятий, зачатий и последних вздохов, он торопливо миновал этот женский мирок, окраины матриархата, страстно желая глотнуть другого воздуха, он открыл какую-то дверь и оказался в просторной и знаменитой кухне. Судьба! Судьба! Он вспомнил о еде в своем номере, к которой так и не прикоснулся, и у него вновь заныло сердце. В другое время Эдвин охотно поговорил бы с шеф-поваром о Physiologie-du-gout[25] и с удовольствием понаблюдал бы, как красивые поварята чистят нежную, отливающую золотом рыбу. Теперь же он стремительно пронесся сквозь помещение, пропитанное парами мясного супа и острым запахом овощей, и толкнул другую дверь — мажет, она наконец-то выведет его наружу, на свежий воздух, — но надежда его сбылась лишь отчасти. Эдвин попал во двор гостиницы, он стоял перед железным навесом, где оставляли свои велосипеды повара, официанты, посыльные, рабочие — весь обслуживающий персонал, а по другую сторону навеса стоял человек, которого Эдвин, на миг смешавшись, принял за самого себя, за собственное свое отражение, за своего двойника, притягательно-отталкивающий образ, но тут же понял, что обманулся, что его предположение абсурдно, человек, стоявший напротив, не мог быть ему подобен, он был моложе, он даже отдаленно не походил на него, и все-таки в наружности этого господина Эдвин угадывал какое-то притягательно-отталкивающее родство, и ему казалось, что перед ним его брат-близнец, которого он давно разлюбил. Этот человек — писатель, сообразил Эдвин. Почему он оказался здесь, среди велосипедов? Уж не следит ли он за ним? Филипп узнал Эдвина и, опомнившись от изумления, подумал: «Есть повод заговорить с ним. Сейчас начну. Мы побеседуем, Эдвин и я, мы прекрасно поймем друг друга, может быть, он мне скажет, что я такое». Но решимость уже покинула Филиппа, замешательство взяло верх, и, ошеломленный тем, что встретил Эдвина во дворе гостиницы, Филипп подумал: «Какая нелепость, нет, здесь я не смогу заговорить с ним», — и вместо того, чтобы подойти поближе, он отступил назад. Эдвин тоже сделал шаг назад и при этом подумал: «Будь этот человек молод, он принадлежал бы к молодым поэтам и поклонникам моего творчества». Он не сознавал, насколько нелепо была выражена эта сама по себе нелепая мысль, Эдвин никогда не оставил бы такой фразы, увидев ее на бумаге, он покраснел бы, однако ж здесь, в невидимом и неустойчивом мире откровенно бесстыдной мысли торжествовала не рассудительность, а эмоция, желание, о да, ему было бы приятно встретить в этом городе молодого поэта, дерзновенного мечтателя, пылкого подражателя, он с радостью обрел бы ученика, поэта в стране Гете и Платена, но этот человек уже не был юношей, восторженным энтузиастом; сомнения, печаль и заботы одного из них были написаны на лице другого, они стояли во дворе гостиницы, сбежавшие от людского общества, и каждый думал: «Я не должен говорить с ним». Филипп никак не мог покинуть двор. Он пробыл здесь уже довольно долго. Он мешкал, не решаясь воспользоваться служебным выходом, он боялся пройти мимо контрольных часов и швейцара. Швейцар мог принять его за вора. Как объяснить ему желание исчезнуть так, чтобы никто не видел? Ну, а Эдвин? Он тоже был в полной растерянности. Однако не Филипп, а Эдвин, стоявший посреди двора, привлек к себе внимание швейцара, который вышел из-за перегородки и закричал: «Что вам угодно, господа?» Оба писателя двинулись к выходу, держась на почтительном удалении друг от друга, они прошли мимо контрольных часов, отсчитывающих время и труд, мимо механизированного рабовладельца, которому оба никогда не были подвластны, швейцар же принял их за мужчин, которым служебный выход понадобился для того, чтобы скрыть свой визит к женщинам, и подумал: «Сволочи и бездельники».
Бездельничая, судача и предаваясь мечтам, мелким, пошлым и заманчивым мечтам, пребывая в вечном полусне и дремоте счастья, привлекательная особа сорока с лишним лет ищет хорошо обеспеченного господина, сидели в кафе «Соборная башня» женщины, те, что жили на государственные пенсии, на пособия, выплачиваемые в связи со смертью кормильца, на алименты и побочные доходы. Фрау Беренд тоже посещала это заведение, излюбленное место сборищ женского сообщества, спаянного родством душ, здесь можно было посидеть в свое удовольствие и, наслаждаясь кофе со сливками, погрузиться в сладостные воспоминания о счастливой семейной жизни, посетовать на свое ныне одинокое бытие и ощутить горечь разочарования. Карле было еще далеко до пенсии и пожизненной ренты, и потому испуганно и недовольно смотрела фрау Беренд, как ее дочь из сумрака соборной башни входит в помещение, освещенное карамельно-розовым светом висячих ламп, в эту уютную гавань жизни, бухту, где еле слышно плещется вода, в заповедник, где женщины по-дружески делятся заботами: Карла, ее заблудшая дочь. Карла была заблудшей овцой, она была жертвой войны, отданной на заклание Молоху, и теперь как жертву, ее обходили стороной, она погибла для матери и ее благопристойного окружения, погибла для нравственности и извечных устоев, она лишилась родительского крова. Велика ли беда? Ведь родительского крова больше не было. Семья распалась после того, как бомбой разнесло их дом. Узы были разорваны. Возможно, бомба лишь засвидетельствовала, что это были непрочные узы, не узы, а путы, бечева привычки, сплетенная из случайности, ошибки, ложного, решения и скудоумия. Карла жила теперь с негром, фрау Беренд — в мансарде с пожелтевшими нотами, а спутавшийся с какой-то девицей капельмейстер играл для танцующих проституток. Увидев Карлу, фрау Беренд тревожно огляделась, нет ли поблизости ее приятельниц, неприятельниц, приятельниц-неприятельниц и знакомых. Она не любила бывать на людях в обществе Карлы (кто знает, вдруг рядом окажется ее негр и дамы, сидящие в кафе, увидят этот позор), но еще сильнее она боялась разговаривать с ней с глазу на глаз в уединенной мансарде. Матери и дочери больше нечего было сказать друг другу. Карла же зашла в кафе, известное как место послеобеденного отдыха фрау Беренд; разыскивая мать, она чувствовала, что должна повидаться с ней, прежде чем пойдет в больницу и избавится от нежеланного плода любви. Ах, любви ли? Разве это была любовь, а не просто часы вдвоем, отчаяние выброшенных в мир, теплое соседство людей, лежащих бок о бок? Разве это существо внутри нее, такое родное и такое чужое, не было плодом привычки, привычки к мужчине, к его объятиям, его телу, плодом того, что он ее содержал и поддерживал, плодом страха перед одиночеством, страха, вновь зачавшего страх, готовившегося породить новый страх? Карла увидела свою мать с рыбьим лицом, с глазами камбалы, по-рыбьи холодную и безучастную, рука ее, державшая маленькую ложечку, помешивала сливки в кофе, рука была как рыбий плавник, чуть подрагивающий плавник жалкой рыбешки в аквариуме, такой ее увидела Карла, не исказился ли образ? Неужели таково истинное лицо ее матери? Оно было другим, когда склонялось над колыбелью Карлы, и лишь потом, значительно позже, когда отпала нужда возиться с ребенком и хлопотать по мелочам, из-под человеческого покрова проглянула рыба, голова камбалы, и, как только Карла подошла к фрау Беренд, у нее тотчас пропало желание, которое привело ее в кафе: желание видеть мать и попытаться найти с ней общий язык. Фрау Беренд на какой-то миг показалось, что перед ней стоит не ее собственная дочь, а давящая соборная башня.
