Алан Черчесов - Дон Иван
Одеялом прикрыты лишь ноги: тулово сплошь в проводах, словно жена моя сложный прибор. От его показаний зависит моя оробелая жизнь. Руки раскинуты в стороны, к обоим предплечьям протянуты трубки, по которым слеза за слезой из Светланиных вен вымаливают врага.
– Ты похожа на марсианку.
– На полудохлую муху в пластмассовой паутине.
– Ты ее скоро порвешь.
– Дней через десять, не раньше. – Она улыбается, чтобы не плакать. Я улыбаюсь, чтоб не зарыдать. – Извини, что тебя подвела.
Это она про отрывок.
– Ни за что.
Это я ей про то, что не стала будить.
– Врачи здесь такие смешные. Все время твердят мне, что я не умру, а сами краснеют и сердятся. Будто я собралась на тот свет, но в последний момент заблудилась. Будто я напортачила.
– Хорошо что в последний момент не напортачил хирург, – бубнит сбоку Герка.
– Как же тут все уныло, стерильно, больно!..
Она хочет продолжить, но осекается и, захрипев, вдруг теряет сознание. Я хватаю Германа за грудки и исступленно трясу. Любовь моя при смерти, и мне не к чему больше взывать, кроме дружбы. Друг вырывается, саданув меня локтем в промежность. Если уж он прибегнул к насилию, значит, мир окончательно рухнул. Значит, Светлану уже не спасут. Санитар и сестра гонят толчками меня из палаты. Согнувшись в дугу, я валюсь на скамью и молюсь, хотя Бога сейчас ненавижу:
– Сделай что-нибудь, Ты, Дармоед!
Я верю в Него что есть сил, пусть обычно совсем и не верю. Я готов Ему жопу лизать, лишь бы дал мне еще один шанс. Я лижу Ему задницу восемь минут, в течение которых я слышу, как стреляет по сердцу дефибриллятор – раз, два – и снова там что-то пищит, потом – три! – спотыкается о тишину и, булькнув, считает по каплям удары. Для меня этот звук – благовест.
Еще через двадцать минут в дверях появляется друг и берет у меня сигарету. Мы выходим на холод, вкрутую дымим. Герка бледен и смахивает на старушку, а заодно – на замерзшего ползунка. С ним что-то не так, думаю крадучись я, потом замечаю, что он нынче без бороды. Объясняет, что сбрил на Восьмое в подарок Маринке. Взгляд его как-то особенно, вбрызг, расточителен синью. Ее не унять даже ржавчине трещин на помутневших белках. Из-под пальто полосятся штанины пижамы. Шапки нет – злится, что где-то ее потерял.
– Черт его знает! Вроде проверил в палате. Наверное, кто-то увел. Вот так у нас все: одной рукой человека спасаем, другой залезаем в карман. Жаль! Отличная шапка была.
– Что теперь?
– А натикало сколько? Ух ты! Почти три. Ты давай-ка домой, а я поскачу к своим жмурикам. Свидимся завтра. В нее столько влили – до петухов не проснется.
– Погоди-ка… Она не умрет?
– Кто ж ей даст! Ко мне на прием и без Светки длиннющая очередь, а по блату я не работаю – принцип!
Я еду в церковь и ставлю свечу. Потом кушаю водку в облезлой кафешке и, доползя на карачках до вечера, возвращаюсь в пустую квартиру. Остается лишь выгулять Арчи и включить ему мультики. Он их не смотрит, а сторожит, охраняет: пса привлекают детские голоса. Только так я могу отвадить его от двери. Будь у нас дети, он служил бы им преданной нянькой. Но детей у нас нет, и причина такой недостачи во мне: плодовитый в словах, я на деле позорно бесплоден. Когда я дрочу, я безгрешен, ибо роняю не семя вотще, а каскад погребальных соплей. Изгоняю из бренного тела миллионы хвостатых покойников. Иногда мне приходит на ум, что я оттого-то и выбрал свое невеселое поприще, что закваска моя оказалась бракованной: подсознание ловчило, пытаясь облечь сухостой в декорации сада.
Спустя год драматических рвений на нашем супружеском ложе мы сдали анализы. Результаты меня огорошили: яйцеклетка Светланы была абсолютно здорова и, дай ей волю, зачала бы целое племя, не равняйся фертильность моя репродуктивности карандаша.
– Родить – не кадить, дело нехитрое, – заслонилась своим милосердием Тетя. – Это тебе не любить лишь друг друга без всяких детей, чтоб любить. Природе довольно, что только один из супругов способен беременеть. Так уж случилось, что в нашей семье это ты. Тебе и рожать. Что ж, книги – не худшие дети.
Вместо детей у нас появилась собака – самый негодный и самый удачный для нашей невзгоды размен…
* * *Ночью я позволяю Арчи залезть к нам в постель. Прижавшись к груди моей плюшевым задом и улегшись башкой на подушку хозяйки, он засыпает, но вскоре взметается тучей и удирает к себе в коридор. Его тяжкие вздохи под дверью на волю я слышу до первых лучей. Они утыкаются носом в карниз потолка нашей спальни, проткнув невидимкой окно, которое я не зашторил, чтоб дожидаться до звона будильника первых лучей.
Утром Светлана жива и с виду почти невредима.
– Я тебя испугала?
– Ничуть.
– Закатила глаза?
– Вкатила под веки, точно хотела прислушаться.
– На стамбульском шоссе тебе было страшней?
– В девять тысяч шестьсот восемь раз, – заливаю ей я. – У меня там поджилки тряслись.
– А вчера?
– Только пальцы.
– Что такого стряслось на стамбульском шоссе, что затрясло даже этого хрюнделя? – осведомляется Мара с порога. Чмокнув в щеку Светлану, она щиплет меня за живот, вставляет в стакан букетик фиалок, извлекает из сумки кулек с апельсинами, сгоняет со стула вздремнувшего Герку и садится туда вместо мужа.
Тетя просит воды, тянет ее из соломки и, утолив глотком жажду, приступает к рассказу:
– Мы проводили мой отпуск в Анталье. Поначалу все было как в сказке, затем – как во сне, а потом – как в кошмаре. Мы буквально травились бездельем, соловели, грузнели, к вечеру пухли от снеди и все больше стыдились своей наготы. Когда опротивело печься на солнце и вариться в морском кипятке, мы порешили отбиться от группы и чухнуть вдвоем по стране на автобусе. По дороге играли в игру: кто угадает количество букв в названии первой деревни, выбирает по ходу маршрута ночлег. Было забавно, а главное, вкусно, внезапно и дешево. Словно мы отворили все двери, и теперь наша жизнь на ветру. Так мы доехали до Анкары, где нам не понравилось, и покатили в Стамбул. Там мы застряли почти на неделю, пока дьявол не дернул нас двинуться в Бурсу.
– Капризный был дьявол. Ему захотелось вдруг бурского шелка.
– Вранье. Ему вдруг приспичило лично увидеть Муданью.
– Что за дурацкая блажь? Муданий полно и в Москве.
– Герка прав. Зачем вам Муданья?
– Затем, что красиво.
– Было и правда красиво. Только мы перепутали дату на его наручных часах.
– Календарик защелкнулся цифрой «один», а наш самолет вылетал из Стамбула в ночь со второго на третье.
– И что?
– Ничего, если б за день перед тем не закончился месяц июнь.
– Наш июнь удлинился на целые сутки, потому что твой друг позабыл передвинуть часы. Когда мы это поняли, у меня даже не было времени, чтобы устроить скандал. Мы поймали такси и помчали на нем за стамбульским экспрессом, в чьем салоне нашлось лишь одно свободное место, так что мы заплатили втройне.
– За место и за отсутствие места, что по тарифу шофера выходило в два раза дороже свободного места.
– Слава братьям по разуму! Что русскому хорошо, то немцу смерть, а турку – якши, – внес ясность Герман.
– Наше якши завершилось в Стамбуле. Вернее, на самых задворках его, – уточнила Светлана.
– Я всего лишь хотел сэкономить на счетчике.
– Пересесть на вокзале в такси показалось Дяде роскошеством. Истыкав пальцами карту, он вычислил, что маршрут наш от цели отделяют каких-нибудь три километра, и велел шоферу автобуса притормозить на развилке к Сабихе. Тот пожал раздраженно плечами и высадил нас на пустынном шоссе. За сорок минут, что мы там проторчали, никто с главной трассы туда не свернул. Дядя занервничал, но виду, как водится, не подавал. Заявив, что у нас уйма времени, он предложил прогуляться к Сабихе пешком, водрузил на себя наши сумки и зашагал в темноте по обочине. Мы плелись минут двадцать, а потом услышали лай.
– Сперва только тявканье.
– Лай. Сперва только псины, которую не было видно. Потом не было видно уже двух собак. Потом трех-четырех. А потом мы увидели целую стаю на расстоянии фонаря. Под одним фонарем были мы, под другим – стая псов. Дядя сказал: «Не беги. Ни за что не беги. Даже если они побегут – не беги». Они не бежали, но подступали все ближе и ближе. Между нами и ими теперь был то лающий свет, то рычащая полутьма. И ни единой машины! Ни единого камня и палки. Только жирный асфальт и шаги. Мы шагали, и я не бежала, а только мечтала сбежать. Дядя двигался сзади, прикрывая спиною меня, и запрещал оборачиваться. «Просто иди и старайся не очень спешить». Так прошли мы четыреста метров…
– Побольше.
– Не больше. Я считала столбы, а заодно вычитала остаток. До Сабихи нам оставалось пройти километр, который нам было совсем не пройти, потому что собакам до нас оставалось теперь лишь допрыгнуть. Я буквально оглохла от лая. Дядя предупредил: «Я сейчас кое-что сделаю, а ты иди себе так же, как шла. Не обращай никакого внимания». Шаги сзади смолкли, и я поняла, что он встал. И чуть было не побежала от страха. А когда грянул крик, бежать я уже не могла. Я могла лишь стоять или падать. Дядя шикнул мне в спину и подтолкнул: «Вперед! Глупый трюк. Вторично не попадутся». Его крик их спугнул. На какое-то время лай стих. А когда он затеялся вновь, между нами опять было полфонаря. И тогда мы услышали гул.
