Эдвард Брейтуэйт - Учителю — с любовью
В последнее время мистер Флориан стал частенько заглядывать к нам на урок и участвовать в беседах. Естественно, уроки только выиграли — это был человек с богатым опытом и широким кругом интересов. Он втискивался за один из столов и сидел там возвышаясь, сцепив руки на коленях. Глаза его радостно сияли, когда он разговаривал или спорил с учениками. Он то поддразнивал их, то хвалил, стараясь, чтобы они откровенно и без оглядки высказывали свое мнение. Он был похож на любимого, приехавшего в гости дядюшку с пригоршней сюрпризов в кармане. Я подозревал, что многие мои ученики были готовы броситься и расцеловать его — такое в их глазах читалось обожание.
Иногда он делил класс на две группы, и начиналось подробное обсуждение какого-нибудь вопроса, который либо интересовал их сейчас, либо мог коснуться в будущем. Во главе одной группы становился сам мистер Флориан, во главе другой — я. Такие споры проходили живо, весело, приносили много пользы. Эти девчонки и мальчишки не поступили в специальную школу или даже в обычную районную школу, где уровень якобы выше, и кто-то, наверно, считал их отсталыми, не умеющими самостоятельно мыслить. Но в этих спорах они показывали отличную способность к анализу, и, несмотря на пробелы в знании грамматики и синтаксиса родного языка, доведись им схлестнуться с детьми из продвинутых школ, еще неизвестно, кто кого заткнул бы за пояс. Тут-то и чувствовалось, что убеждения нашего директора верны, взгляды на воспитание обоснованны. Мои ученики не носили школьной формы, но у них вырабатывался характер, уверенность в себе и умение отстаивать свою точку зрения. Они не умели спрягать латинские или греческие глаголы, но были готовы или почти готовы к встрече с суровой реальностью, до которой оставалось несколько коротких месяцев.
Глава 15
Как-то в октябре меня с утра вызвал к себе директор. Еще с порога я увидел, что он чем-то расстроен и огорчен. Оказалось, вчера вечером моего ученика Патрика Фернмана арестовали: в потасовке он нанес другому мальчику ножевую рану. Раненым оказался задиристый новичок из класса мисс Филлипс, его отвезли в больницу в тяжелом состоянии, и операцию пришлось делать немедленно.
Фернмана взяли под стражу до понедельника, до заседания суда по делам несовершеннолетних. Был только вторник. Директор предложил мне написать характеристику и отразить в ней посещаемость занятий, поведение, способности и интересы мальчика.
— Это серьезно, сэр?
— Да, Брейтуэйт, гораздо серьезнее, чем вы думаете. Рана мальчика очень опасна, к тому же оба — учащиеся нашей школы, а в магистрате о ней не слишком высокого мнения. Наше отношение к наказанию там критикуют при любом удобном случае и даже позволяют себе заявлять, что наша школа является благодатной почвой для роста преступности. И любое появление перед ними нашего ученика будет для них лишним козырем.
— А кто-нибудь из них бывал у нас в школе?
— О да, один их работник даже закреплен за нами. Не поймите меня превратно — я вовсе не хочу сказать, что взгляды магистрата на дела в нашей школе приведут к предвзятости при выявлении истины. Но было бы значительно легче, если б в официальных кругах к нашим усилиям относились с большим пониманием. Наши дети легко могут превратиться в преступников, потому мы и отдаем им всю душу. Жаль, что в магистрате этого не понимают.
— Я что-нибудь еще должен сделать?
— Нет, по крайней мере не сейчас.
— Может быть, сходить к родителям мальчика?
Он подумал немного и сказал:
— Что ж, хуже от этого не будет. Я напишу им несколько слов, а вы, когда пойдете, передадите мое письмо.
Из кабинета директора я пошел в класс. Ребята спокойно работали, но я сразу почувствовал: о случае с Фернманом нм все известно. Никто, однако, не называл его имени и вообще не подавал виду, что его нет в классе. При малейшем намеке на опасность они, как и их старшие братья и отцы, тесно смыкали ряды, и в такие минуты даже я был для них посторонним.
Я подготовил характеристику на мальчика, оценив его самым положительным образом. Мне не пришлось кривить душой, потому что Патрик Фернман, насколько я его знал, действительно был способным, отзывчивым и умным пареньком. Раненый же, Бобби Эллис, тринадцатилетний забияка, считал, что ему все нипочем, задирал учеников младших классов, надоедал девочкам и смущал их своими приставаниями, а однажды даже сцепился с Поттером и получил по заслугам. У меня и в мыслях не было оправдывать или извинять поступок Фернмана, но я нисколько не сомневался: на такую крайность его толкнул особенно жестокий выпад зловредного драчуна.
Во время обеда я рассказал Джиллиан о случившемся, и она предложила пойти к Фернманам вместе со мной. Они жили в прибранной квартирке в доме без лифта на Джубили-стрит. Дверь открыла мать Фернмана — на лице виднелись предательские следы долгих безутешных рыданий. Она провела нас в маленькую уютную гостиную, где мы представились, потом появились отец и бабушка Фернмана. На их лицах отпечаталось выражение глубокого горя. Мистер Фернман прочел письмо директора и попросил от всей семьи поблагодарить его за участие. Затем, под тихие всхлипывания двух женщин, рассказал, как все произошло.
Нож этот был одной из ценных реликвий бабушки Фернмана. Им она срезала узелки, когда пряла пряжу. Нож всегда был заточен как бритва, в в обязанности Патрика входило носить его к парикмахеру в Шедуэлл для заточки. Видимо, он опрометчиво показал нож в замшевом футлярчике Бобби Эллису, но в руки не дал. Вспыхнула ссора, и маленький драчун решил отобрать нож силой. Ростом он Патрику не уступал, а в плечах был пошире и сразу пустил в ход весь арсенал хулиганских приемов. В борьбе футляр открылся, и Патрик каким-то образом схватил нож и нанес им удар, заодно глубоко порезав руку себе.
Ошалев от испуга при виде крови, слыша пронзительные крики раненого, Патрик в ужасе бросился домой — помимо потрясения сильно болела рука. Мальчика быстро отвели в аптеку, где рану перевязали, после чего мистер Фернман сказал: нужно идти в полицию. Пострадавшего мальчика, Эллиса, тем временем отвезли в больницу.
Происшедшее потрясло маленькое семейство до основания. Я заверил их, что все мы в «Гринслейде» глубоко взволнованы и сожалеем о случившемся, но сделаем для Патрика все, что сможем, потому что он зарекомендовал себя как общительный, честный и хорошо относящийся к своим обязанностям ученик. Я сказал, что подготовил на него положительную характеристику, и это было для них хоть каким-то утешением. В разговор вступила Джиллиан, причем так, что я только порадовался — хорошо, что она пошла со мной. Она заговорила с несчастной матерью Патрика на идиш, чего я никак от нее не ожидал, и скоро стало ясно, что она покорила сердца этих простых людей своим очарованием, теплотой. Никакой игры или фальши — она сочувствовала им искренне, они это видели и были ей очень благодарны.
На следующее утро я попросил директора разрешить мне пойти на слушание дела в понедельник. Мне хотелось самому увидеть, как Закон обходится с молодыми правонарушителями, как они ведут себя, когда приходится столкнуться с его величеством Законом.
В здание суда по делам несовершеннолетних я вошел в понедельник утром, чуть позже десяти. В большой комнате ожидания толпились родители и дети в возрасте от шести до шестнадцати, чьи проступки, как я выяснил позже, отличались большим разнообразием — от непосещения школы до взлома магазина и обвинений в половой распущенности. Я объяснил полицейскому, зачем пришел, и тот пошел справиться, могу ли я присутствовать при слушании дела.
В углу комнаты ожидания стоял Патрик Фернман с родителями и бабушкой. Вид у них был отрешенный и несчастный. Зато многие ровесники Фернмана выглядели так, будто им на все плевать, а беззаботность детей младше их говорила о том, что они пребывают в счастливом неведении относительно серьезности своего положения. Я не стал подходить к Фернманам. Эти простые лондонцы — люди гордые и предпочитают, чтобы их не трогали, когда им больно и стыдно.
В зале заседаний меня поразило отсутствие какой-либо напыщенности и атрибутов, с которыми обычно отождествляется машина закона. Это была небольшая квадратная комната, посреди нее стояли три покрытых грубой шерстяной тканью стола, три стороны квадрата. С четвертой стороны в несколько рядов — стулья для родителей и опекунов детей, преступивших закон.
За центральным столом сидели судьи, мужчина и две женщины, за боковыми — судебный секретарь и судебный исполнитель. Поблизости разместились представители различных отделов Комитета по детским проблемам, они торопливо готовили и складывали стопки документов по делам, которые должны слушаться сегодня. У двери стояло несколько полицейских — мужчин и женщин.
Первым слушалось дело четырнадцатилетней розовощекой девочки со сформировавшейся фигурой, держалась она с подчеркнутым безразличием. Вперед вышла молодая женщина-полицейский и начала читать обвинение. Голос ее звучал неестественно и монотонно — будто задача ее не передать смысл, а произнести каждое слово ясно и отчетливо.
