Александр Пелевин - Здесь живу только я
— А небо стало еще ниже, — медленно проговорил вдруг Первый.
Все обернулись на него: тот стоял, задрав голову. Небо действительно казалось еще ближе, еще темнее и плотнее.
Первый поднял руку над головой, и пальцы его вдруг уперлись в нечто твердое, липкое и горячее. Зрачки его расширились: он провел пальцами по этой массе, а затем посмотрел на руку. На подушечках пальцев осталась желтоватая грязь.
— Господи, — сказал он.
Все четверо подняли головы вверх и дотронулись руками до неба. На ощупь оно было пыльным и шершавым.
— Что это такое, черт возьми? — ошарашено выдохнул Четвертый.
Третий молча сглотнул слюну. Второй снял с плеча винтовку и недоверчиво потрогал небо штыком: тот заскрежетал по его поверхности.
— Оно становится еще ниже, — сказал Четвертый. — Смотрите, я уже могу трогать его всей ладонью, а еще минуту назад — только кончиками пальцев.
— Господи, — повторил Первый.
— Без паники, — сказал Второй. — Давайте выбираться отсюда. И побыстрее.
Они быстро зашагали обратно.
Когда они миновали переулок и свернули на ту самую улицу, по которой шли раньше, небо опустилось еще ниже: теперь им приходилось идти, пригнув головы.
— Быстрее, мать вашу! — закричал Четвертый.
Они побежали изо всех сил.
Трауберг был прав, думал Первый, это место — настоящий ад. И зачем только я смотрел на это небо! Оно такое грязное, такое липкое, такое шершавое… Черт!
Он споткнулся и упал лицом в асфальт. Подняться в полный рост он уже не смог: пришлось согнуться в поясе.
Остальных Первый уже не видел. Теперь была только едкая серая пыль, которая забивалась в глаза, когда он упал на четвереньки, а затем распластался по земле ничком.
В этой серой пыли Первый увидел еле заметное сияние маленькой красной звезды; она валялась на земле прямо перед его глазами. Тяжело дыша, из последних сил он подполз к ней поближе.
И когда он, зажмурив веки, крепко прижался к ней щекой, небо раздавило всех четверых.
* * *Кто-то с силой хлопал по щекам.
Петр открыл глаза.
— Слава Богу! — услышал он.
Лицо женщины, склонившейся над ним, было круглым и раскрасневшимся от беспокойства. Она хлопала его по щекам и пыталась поднести к носу пузырек нашатырного спирта: Петр отворачивал лицо, но ему все же пришлось вдохнуть.
Он огляделся и понял, что лежит на улице, прислонившись к вестибюлю метро. Еще несколько человек склонились над ним: их лица тоже выражали беспокойство.
— Хоть глаза открыл! Скорая сейчас приедет, — сказал один из них.
— Не надо скорую. — Петр разлепил пересохшие губы и сам удивился, насколько слабым звучит его голос. — У меня бывает такое. Это нормально.
— Ну вы даете! Надо скорую! Как же иначе? — заговорила женщина. — Нельзя так относиться к своему здоровью! Скажите спасибо деду, это он поднял вас в метро и помог вытащить наверх.
— Какому деду?
— Он уже ушел по своим делам. Ну да бог с ним. Вам хоть лучше?
— Я даже не знаю, что со мной было. И… — Петр сглотнул слюну. — Какая это станция метро?
— Рыбацкое, — сказал мужчина, стоявший справа.
— Черт. А сколько времени?
— Половина девятого, — ответила женщина.
— Черт.
Смородин зажмурил глаза, стиснул зубы и опустил голову.
— А что со мной было?
— Я не видела, — сказала женщина. — Но тот дед видел, что вы потеряли сознание, когда вышли из вагона. Он стал звать людей на помощь, а потом мы подняли вас и вместе вытащили наверх.
— Много было народу в метро?
Люди переглянулись между собой.
— Порядочно. Как всегда, — ответил мужчина.
Петр вздохнул.
— Помогите мне встать. Не надо скорую. Мне уже лучше.
Ему помогли подняться на ноги.
Слегка шатало: он оперся о стену и достал из кармана мобильный телефон.
Девять пропущенных звонков от Грановского.
— Не беспокойтесь за меня, — сказал он. — Все действительно в порядке. Пожалуй, я действительно подожду врачей. А сейчас мне надо позвонить.
Он набрал номер Грановского. Тот поднял трубку сразу же.
— Алло. Что с вами? Где вы? — голос его был разгоряченным и раздосадованным.
— Добрый вечер. Я прошу простить меня… Мне стало очень плохо в метро. Потерял сознание. Я не мог отзвониться.
— Слава богу, что с вами все в порядке! — голос его заметно смягчился. — Я страшно переживал. Идите сегодня домой, отдыхайте. Ложитесь спать. Вы слишком мало спите.
— Да… Спасибо. Я так и сделаю.
— Ваш коллега, кстати, тоже приболел. Сегодня на дежурстве побуду я. Если вы сможете выйти завтра вечером, было бы очень здорово. Но судите сами по состоянию здоровья. Не мучайте себя, пожалуйста. Вы должны быть здоровым и сильным.
— Я постараюсь. Хорошо. Спасибо.
— Пожалуйста, позвоните завтра днем и скажите, как чувствуете себя.
— Да. Хорошо.
— Всего доброго. Берегите себя.
— Да. Спасибо.
— До свидания.
Грановский повесил трубку.
— Пожалуй, все-таки не буду ждать врачей. Поеду домой. Мне уже намного лучше. Буду очень благодарен, если подскажете какой-нибудь наземный транспорт до Приморской, — улыбнулся он женщине.
Домой он вернулся к десяти часам вечера.
Кот, как всегда, сразу метнулся к нему в ноги и начал тереться щеками о брюки. Не раздеваясь, Смородин сел на стул и схватился руками за голову. Кот прыгнул ему на колени и заглянул в глаза.
Петру хотелось что-то сказать коту, но он так и не придумал никаких слов. В голове было абсолютно пусто. Есть не хотелось. Не хотелось спать. Он не знал, что делать теперь. Все, что происходило с ним в последнее время, казалось бредовым сном, из которого нужно было куда-то проснуться. Но куда можно проснуться из реальности?
Ему не хотелось рассказывать об этом Грановскому. Он даже начал жалеть о том, что рассказал Герману, хотя кому еще можно было рассказать? Никого, кроме Германа, у него нет. И не будет. Теперь ты сумасшедший, подумал он, и дни твои закончатся в психушке. Вот она, твоя реальность — кот, пустой коридор, открытая на кухне форточка, десять вечера на циферблате, паническая атака в метро. Нет в твоей реальности никаких неизвестных станций, никаких стариков, никаких ночных городов, никаких черных статуй. Все это в твоей голове. И когда ты умрешь, все это наваждение исчезнет. Останется кот, останется пустой коридор, может быть, даже будет десять часов на циферблате, и форточка будет так же открыта, как и сейчас, и холодный ноябрьский ветер будет завывать с улицы. Проснуться из реальности можно только так.
Он лениво разулся, разделся, покормил кота и сел на кухне с кружкой холодного чая.
Захотелось бросить все к чертовой матери, собрать последние деньги, сесть на поезд и куда-нибудь уехать.
Зазвонил телефон. Это был Герман — больше никто не мог позвонить ему в такое время.
— Да, — ответил ему Смородин.
— Здравствуй. Не отвлекаю?
— Нет. Я не на работе.
— Что так?
— Стало плохо в метро. Грановский отпустил домой.
— Опять?
— Да.
— Плохо.
— Знаю. Что ты хотел?
— Хотел поделиться радостью — у меня будет небольшая временная работа.
— Поздравляю. Что нашел?
— Ты будешь смеяться.
Ха-ха, подумал Петр. Конечно.
— Я возвращался домой, — продолжал Герман. — И увидел отряд красноармейцев.
— Что?
Петру даже не хотелось больше ничему удивляться.
— Отряд красноармейцев.
— Теперь и ты сходишь с ума?
— Нет, — в трубке раздался смех. — Это были мои старые знакомые. Реконструкторы Великой Отечественной. Они шли на съемки фильма о начале блокады Ленинграда. Среди них был мой хороший приятель Дима, он предложил мне тоже поучаствовать в массовке. Дадут комплект формы. Деньги платят хорошие. Послезавтра будет еще один съемочный день и я пойду туда.
— Это очень хорошо. — Петр даже улыбнулся. — Поздравляю тебя.
— Если хочешь, тоже можешь поучаствовать.
— Я подумаю.
— Думай-думай. Как ты себя чувствуешь?
— Как всегда. Уже лучше.
— Ну, хоть так. Ладно, спокойной ночи тебе и хороших снов. Завтра еще созвонимся.
— Спокойной ночи.
— Постой.
— Да.
— Насчет вчерашнего…
— Не надо.
— Ладно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Глава седьмая
Однажды в Ленинграде началась блокада.
Белые не могли смириться с тем, что Ленинград теперь открыт для всех советских людей, и поэтому они возвели вокруг Ленинграда высокую стену с колючей проволокой, поставили на стражу православных казаков, чтобы никто не выбрался, построили много вышек с прожекторами и каждый день сбрасывали на город бомбы.
Советские люди думали, что это наказание за то, что они отошли от заветов Ленина, придумали себе время, завели часы и отмерили для каждого дня ровно 24 часа.
