Ирина Маленко - Совьетика
…Ну вот, теперь я часами буду ворочаться с боку на бок. В такие минуты особенно противно вспоминать как раз все то, что обычно служит мне здесь для того, чтобы забыться. Омерзительно вспоминать всех этих Коноров и Шеймусов. Все это – пустое, настолько пустое, что хочется стереть это из памяти как грязное пятно со стола. И еще потом хорошенько продезинфецировать! И дустом его, дустом….
Интердевочки и интермальчики всех сортов и размеров обожают издеваться над тем, что «в СССР не было секса», умалчивая при этом о том, что там зато было, и чего сами они лишены напрочь. Объяснять им это – все равно, что пытаться на пальцах объяснить, что такое аромат розы человеку с хроническим насморком. В статье на тему «о любви на войне» они на полном серьезе, смакуя, описывают то, что вообще-то всеми нормальными людьми классифицируется как военные преступления. Эти «герои» нашего времени, вот уже больше 10 лет так усердно пытающиеся заставить советских людей оскотиниться, и не подозревают, насколько сильные вызывают они ассоциации с описанием из книги Юрия Бондарева – «кто-то, гладколысый, уродливо сгорбленный, тоже голый, подглядывал из-за кустов и, суча волосатыми ногами, злорадно, гадливо смеялся. ..»
Как же не пожалеть-то их, ущербных? Для них любовь – это вожделение. Для них страсть – это похоть. Для них »любая женщина будет твоей, если ты воспользуешься нашим средством для увеличения размера члена». Для них «эротика – это мировая культура». Как насчет культуры чувств? Что, не знаете, с чем ее едят? Как насчет того, что любовь – это армянское «цаватанем », а не ваше пыхтенье и потенье под одеялом? И не когда он «стреляет» из «гигантской любовной пушки», а она стонет на все лады, на манер Карлсона в образе привидения: а то вдруг он подумает, что ей это не очень понравилось? А «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Чернышевского? Им же, беднягам, проститутам души, такое даже во сне привидеться не может.
В Советском Союзе понятия любви и ненависти вообще были совсем другими – духовными, переплетенными, взаимосвязанными. Еще дореволюционный поэт писал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». И я не уставала – я была воспитана так, что без ненависти не может быть и самой любви. Людей по-настоящему можно любить только ненавидя всех тех, кто мешает им жить по-человечески. Любить людей означает бороться за них и за их будущее, а не ставить за них свечку в церкви. Чтобы не было на улицах бездомных и голодных. Чтобы не становились хозяевами улиц с наступлением темноты типы, которым место – на тюремных нарах. Чтобы матери не выбрасывали своих новорожденных на улице – оттого, что не могут их прокормить. Чтобы не торговали живыми людьми как скотом на рынке. Чтобы никто не боялся потерять работу и остаться без средств к существованию. Чтобы не было нужды валяться в ногах у «спонсоров» родителям смертельно больных ребятишек, выклянчивая деньги на операцию. Чтобы старики и старушки не задумывались, как им прожить до конца месяца -на хлебе и воде. Чтобы не профуфыкивали на яхтах и виллах «Понч» созданное многолетним трудом этих самых бабушек и дедушек всякие Миги, Жулио и прочие Скуперфильды , место которым – у той же у параши, что и сутенерам и убийцам.
Мне смешно, когда интердевочки и интермальчики бубнят, что я ненавижу этих типов потому, что я им «завидую». Завидовать – значит хотеть самому оказаться на месте предмета твоей зависти. А что мне делать в компании ординарных воров в особо крупных размерах – в очередном эксклюзивном пивбаре или в каком-нибудь замке, из которого в срочном порядке выгнали англичан, заменив их портреты на стенках своими? Завидовать можно Светлане Савицкой, Юрию Гагарину, Че Геваре, Фиделю, Амилкару Кабралу, Егорову и Кантарии, Дину Риду, строителям БАМа, на худой конец – тем, кто в 1978 году побывал на концерте «Бони М» в Москве и тем, кто успел увидеть и услышать живого Кола Бельды.
Есть на свете враги – не мои личные, всего трудящегося человечества. И не потому, что ты такой «нехороший», просто они объективно есть, и от твоего подставления другой щеки, клятв в «христианской любви» к ним и даже от их политической реабилитации они таковыми быть не перестанут. Как не перестанет сосать кровь клоп, заведшийся в матрасе, если с ним провести хоть двести воспитательных бесед. Если вы хотите подставить ему другую щеку – это ваше личное дело. Но я для этого слишком люблю людей. И с мешающими им жить клопами поступать буду, насколько мне хватит сил, соответственно… Вплоть до сжигания матрасов. Ненависть бывает священной, как «Священная война». Главное – чтобы она в конечном итоге была направлена на созидание, а не просто бесплодно разъедала тебя как азотная кислота изнутри. Избавление человечества от паразитов, не обязательно только физическое (вспомните, как перевоспитался в конце концов Скуперфильд!) – это тоже дело созидательное!
А любовь… Любовь – это то, что в твоем сердце, а не ниже пояса. Любовь – это то, что дает тебе крылья. Что избавляет тебя от страха перед контрольной по математике и перед вражеской амбразурой дзота. Твоя самая прекрасная тайна, а не письмо в газету с вопросом «как мне его затащить в постель?” Радость и печаль твоей жизни, а не размышление на тему «А где же мы теперь шкаф поставим?” Понятно вам, или для вас это уже слишком сложно?
… Не считая легкого увлечения клоуном Олегом Поповым в возрасте 3 лет, моей первой большой любовью в детстве стал Жан Маре. Точнее, не сам Жан Маре, а его герой Фандор из фильмов о Фантомасе. На этот фильм запрещалось ходить детям до 16 лет (чтобы не стали хулиганить как Фантомас: дурной пример, как известно, заразителен!), но мама сослалась в кинотеатре на то, что мне еще не было и семи – какие хулиганства можно ждать от такого несмышленыша?-, и меня пустили.
Фандор пленил меня не столько тем, что был героем, сколько тем, что он был благороден и нуждался в защите: в самой же первой сцене, где подручные Фантомаса ставят ему на грудь клеймо. Я почувствовала, как странно дрогнуло и часто забилось мое сердце – как никогда до этого. Мне хотелось защищать его, хотя далее по ходу фильма становилось все более и более очевидно, что он и сам это прекрасно может сделать. Я хотела быть рядом, чтобы подстраховать его, когда ему трудно, чтобы подать ему воды, когда его мучает жажда. И когда я вышла из кинотеатра, мне вовсе не захотелось грабить ювелирные магазины с синим чулком на лице – мне хотелось ловить Фантомасов! Я летела домой как на крыльях!
До этого я была в кинотеатре только один раз: мама взяла меня с собой, когда мне было года три, на комедию «Джентльмены удачи». Я очень радовалась тому, что я уже такая большая, что меня берут с собой. Помня свое фиаско годом раньше в цирке, где я заплакала, как только громко заиграл оркестр, я честно высидела киножурнал. И когда на экране пошли вступительные титры самого фильма, а верблюд оплевал героя Савелия Крамарова, и зал засмеялся, я подумала, что моя миссия выполнена, и сказала громко, на весь зал: «Ну вот, кино посмотрели, а теперь пошли домой!» И мама, испугавшись, что я заплачу, если она начнет мне объяснять, что фильм еще только начинается, сразу встала с места и повела меня домой. Хотя я и не думала плакать – я действительно была уверена, что фильм уже закончился! И забыла о том случае вскоре и думать.
Но к моему удивлению, фильм о Фантомасе не забылся мне и на следующий день. Фандор был первым, о ком я подумала, когда проснулась. Желание стать похожей на него и расправляться с Фантомасами за ночь только выросло.
Я продолжала представлять себе, как мне удастся то, что не удалось самому Фандору, и как он будет поражен моей храбростью и ловкостью, и на сердце возникало удивительное чувство – что у меня есть какая-то светлая и торжественная тайна, неизвестная кроме меня самой, больше ни одной душе на свете! И это делало меня саму удивительной, не такой, как все. Когда это чувство не прошло и на следующий день, я удивилась еще больше и сказала себе мысленно: «Женя, а не влюбилась ли ты?”
Это было такое странное чувство – любовь… Естественно, я не осознавала, что Жан Маре – ровесник моей бабушки, и что сама я еще под стол пешком хожу. Для меня он был человеком без возраста. И что он – не Фандор, для меня было неважно. Мне не было дела ни до того, увижу ли я его когда-нибудь наяву (он и так был со мной больше чем наяву – в моих мечтах, то есть постоянно!), ни уж тем более до его сексуальной ориентации (о такой ерунде мы, слава богу, вообще тогда не знали. Это именно тот случай, когда знание – вовсе не сила, и меньше знаешь – крепче спишь.) Мне было хорошо от самого сознания, что он где-то существует на свете.
Ну, а вскоре в моей жизни появились индейцы. И Гойко Митич. Не было на свете никого благороднее и красивее его героев! А «бледнолицый» с тех пор прочно стало одним из самых страшных в моем лексиконе ругательств. Так еще будучи дошколенком я узнала, что такое колонизаторы и имперское «цивилизаторство» – то, чего на Западе как следует не знают даже выпускники средних школ: таким «мелочам» здесь не учат! А то в школьной программе не останется места для холокоста…
