Майкл Каннингем - Плоть и кровь
Он понимал, что должен злиться. Да он и был зол, он еще помнил это, однако злость сгорела где-то вовне его, и сейчас пожарище поблескивало на солнце и капли воды стекали с его углей. Константин же, похоже, способен был ощущать лишь недоумение и стыд — такой, точно он сам совершил преступление.
— Мэри, — повторил он.
— Прошу тебя, Константин, — сильным голосом произнесла она сквозь слезы. — Сейчас нам с тобой разговаривать не о чем.
— Одеколон, — сказал он, — кольцо для ключей, брусок мыла.
Она кивнула и сказала:
— Это для Билли.
— Как?
— Я думала о нем, когда брала их. Ох, Кон, я пойду лягу. Мне нужно просто полежать какое-то время в постели.
— Но почему? — спросил он. — Денег у нас хватает. Мы же могли купить все это. Сколько оно стоит? Десять долларов, пятнадцать?
— Думаю, около того.
— Тогда почему же?
— Я не знаю.
Константин смотрел на нее и видел ту девушку, какой она была когда-то. Видел ее беззаботную самоуверенность, великолепную резкую гневливость, захватывающую дух легкость, с какой она танцевала, вела беседу, подносила к губам бокал. Видел, что сейчас, стоя посреди кухни, она и была и не была той же самой девушкой. Что-то в ней поникло, заглохло, что-то подточило ее крепкий остов. Но что-то прямое и непреклонное уцелело.
— Не понимаю, — сказал он.
— Значит, нас уже двое, — отозвалась она. — Может быть, тебе следует орать на меня, бить тарелки. Может быть, ударить. Хотелось бы знать, станет ли нам от этого легче.
— Мэри, я… мне очень жаль.
Она рассмеялась, неожиданно, с легким придыханием, словно задувая свечу.
— Столько лет, — сказала она. — И наконец-то тебя посетили сожаления…
Она остановилась на середине фразы, взглянула ему в глаза. Такого пустого лица он у нее еще не видел.
— Я лягу, — сказала она. — Поговорим обо всем утром. Я сделаю что требуется, но сейчас я способна думать только о постели.
И Мэри вышла из кухни, не прикоснувшись к нему. Константин слушал, как она поднимается по лестнице — легко и твердо.
Константин налил себе виски, постоял, прикладываясь к стакану, посреди кухни. В стакане потрескивал лед, по циферблату новых, в форме чайника часов скользила, кружа, тонкая красная секундная стрелка. Так он и наблюдал за собственной тихой жизнью дома, пока в парадную дверь не вошел Билли. Константин слышал, как сын пересекает прихожую, слышал отчетливое постукивание его подошв по плиточному полу, беззаботные звуки, которые могли бы создаваться копытами пони.
Билли вошел в кухню, полагая, что увидит в ней Мэри. А увидел Константина, и лицо его сразу изменилось.
— Привет, пап, — сказал он. На нем была яркая лилово-оранжевая рубашка с широкими, колыхавшимися на ходу рукавами. Уж не женская ли? — погадал Константин. Пряди спутанных волос Билли свисали до бровей, уменьшая его лицо, и все это, вместе с прыщавой кожей, придавало ему вид туповатого придурка.
Он прекрасно учится, напомнил себе Константин. Заработал стипендию Гарварда.
— Как делишки, Билл? — спросил он.
— Классно.
Билли открыл холодильник, заглянул в него, закрыл. Потом вытащил из банки похожее на сэндвич печенье, аккуратно надкусил его с краешка.
— Ты сегодня рано вернулся, — сказал он.
— Да, — ответил Константин. — Рано.
— А мама где? В городе?
— Мама легла. Не очень хорошо себя чувствует.
— О.
Константин пытался придумать, что бы такое сказать сыну, по-отцовски. Он отпил из стакана. И почти уж решив — что именно, услышал, как произносит:
— Если эти дурацкие волосы отрастут еще немного, ты перестанешь что-либо видеть.
— Не перестану, — ответил Билли. — У меня куча глаз понатыкана по всей голове.
Константин кивнул. Не может он не острить, не может не бросать на каждом шагу вызов отцу, не издеваться над ним. Константин знал, что любит его — какой же отец не любит сына? — но хотел, чтобы он был другим. Хотел — вот сейчас — стоять со своим мальчиком посреди кухни, разговаривая об ускользающей красоте жизни, о вечных, сбивающих с толку разочарованиях, которые она преподносит человеку. Хотел помериться с ним силой, запустить в него со всей мочи футбольным мячом.
— Ты эту рубашку у сестры позаимствовал? — спросил он.
— Мне нужно идти, пап.
— Мы же разговариваем. Разве нет?
— Я должен заглянуть к Дине. Скажи маме, что я там и пообедаю, ладно?
— Я задал тебе вопрос.
— Я слышал. Это моя рубашка, пап. Мои волосы, моя рубашка, моя жизнь.
— Никто и не говорит, что это не твоя жизнь. Однако главный здесь все-таки я и потому имею право говорить о твоих волосах. Да и заплатил за эту пидорскую рубашку тоже я.
Билли стоял посреди кухни. Стоял, казалось, точно на том же месте, на каком стояла до него Мэри, плача и держа обеими руками сумочку.
— Вообще-то говоря, ты за нее не платил, — сказал он. — Я купил ее на свои деньги. Ради этого я и работаю в «Крогере», — чтобы не брать у тебя больше самого необходимого.
— Успокойся, — сказал Константин. — Совершенно ни к чему так распаляться.
— Ты не платил за эту рубашку, — повторил Билли, — но послушай. Я все равно собирался отдать ее тебе. Так я смогу рассчитаться с тобой за одну из тех, которые ты покупал мне, когда я был слишком мал, чтобы зарабатывать деньги. Как тебе эта идея?
Он начал расстегивать рубашку, расширяя с каждой пуговицей V, в котором виднелось костлявое, голубовато-белое тело.
— Билл. Ради всего святого.
Билли снял рубашку, протянул ее Константину. Грудь у него была как у скелета, обтянутого словно бы светящейся кожей с выступавшими на ней там и сям яркими красными гнойничками. Как может такой юный, стоящий на пороге мужественности мальчик выглядеть таким больным и старым?
— Бери, — сказал Билли.
— Перестань, — ответил Константин. — Перестань сейчас же.
Билли уронил рубашку на пол.
— А как насчет ботинок? — спросил он. — Вот ботинки у меня дорогие. Их хватит, чтобы рассчитаться за две или три пары, которые ты купил мне, когда я пошел в школу.
Билли поднял тощую ногу и стал сдирать с нее высокий, закрывавший лодыжку ботинок. При этом он потерял равновесие, и Константин против воли своей рассмеялся. Впервые на его памяти он и жалел сына, и любовался им. Оказывается, сын был наделен и бойцовским духом, и резкой силой.
— Билл, — ласково произнес Константин. — Билли.
Сын все еще боролся с башмаком; Константин протянул руку, чтобы погладить его по нестриженым волосам. Не выпить ли им вместе? Биллу уже семнадцать, он достаточно взросл для того, чтобы получить дома стопочку бурбона.
Ощутив прикосновение Константина, Билли отскочил от него, точно ужаленный проводом под током.
— Нет, — сказал он, и его передернуло.
Константин понял: Билли решил, что сейчас отец ударит его.
— Билл, — улыбнулся он. — Ну перестань, успокойся.
И протянул к сыну руку ладонью вверх — жест попрошайки, желающего доказать безобидность своих намерений.
Однако Билли, уже устыдившись своего испуга, отступил еще на два шага. Оставшийся на нем башмак громко пристукивал по полу.
— Я собираюсь расплатиться с тобой, — сказал он. — За все. За каждую вещь, которую от тебя получал.
— Ты ведешь себя как ненормальный, — ответил Константин.
Билли развернулся и заковылял, обутый в один башмак, назад, к парадной двери.
— И не смей со мной так разговаривать! — резко сказал Константин, однако за сыном не последовал. Не хватило духу. Он услышал, как открылась и закрылась входная дверь. А затем услышал, как в нее ударил ботинок Билли, ударил сильно. Вот тут уж Константин рассвирепел. Он бросился к двери, однако, распахнув ее, увидел лишь второй ботинок, бочком лежавший на ступени крыльца.
Дом был тих. Только трубы на стенах издавали негромкие деловитые звуки да погуживали электрические кухонные приборы. Мэри спала наверху, видела сны. Воровка, рецидивистка, женщина, которая молча, со стекающей по бледному, униженному лицу косметикой, сидела под флуоресцентными лампами в кабинете шерифа. Билли ушел к друзьям, полуголый. Наливая себе вторую порцию виски, Константин думал о Сьюзен, храброй, умной, наделенной даром прощения, плавным шагом идущей в будущее, которое припасло для нее лишь лучшие, самые лучшие новости. То, что случилось с ними, не в счет. Да и случилось-то всего пару раз, спьяну — мелочь. Только поцелуи и объятия. Это была любовь, вот и все. Он прикинул — не позвонить ли ей? — нет, гордость его так и не смогла оправиться от воспоминаний о полупьяном разговоре с дочерью, в котором он умолял ее о прощении. Когда-нибудь он состарится. И ему придется быть осторожно разборчивым во всем, что касается прошлого, которое он для себя соорудил.
