Джуно Диас - Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау
Когда Бели́ познакомилась с Гангстером, то позорное бегство в ночи все еще не давало ему покоя. Кроме финансовой притягательности Куба была важной составляющей его престижа – его мужественности, наконец, – и он никак не мог смириться с тем, что страна сдалась на милость натуральной шпане, банде вшивых студентиков. Конечно, убивался он не каждый день, но стоило ему услышать последние известия о революционных преобразованиях на Кубе, и он принимался рвать на себе волосы и биться головой о ближайшую стену. Однако дня не проходило, чтобы он не клял Батисту (Тупая скотина! Деревенщина!), или Кастро (Комуниста сраный!), или шефа ЦРУ Алена Даллеса (Слабак! Баба!) за то, что Даллес не запретил Батисте объявить амнистию в День матери, в результате чего Фидель и другие отчаянные ребята вышли из тюрьмы, чтобы вскоре взяться за оружие. Столкнись я с Даллесом, пристрелил бы его на месте, уверял он Бели́, а потом бы и мать его застрелил.
Словом, жизнь нанесла Гангстеру болезненный удар, и он слегка растерялся. Будущее представлялось туманным, и, несомненно, в падении Кубы он чуял собственную гибель, как и гибель Трухильо. Возможно, это объясняет, почему, встретившись с Бели́, он ухватился за нее обеими руками. Верно, какой натурал средних лет не пытался омолодиться с помощью алхимии юной киски. А если правда то, что Бели́ не раз говорила своей дочери, киской она была одной из лучших в округе. Одна только линия талии, столь сексуально сужавшейся, могла вызвать тысячи восторженных воплей, и если богатенькие, нацеленные на карьеру мальчики видели в Бели́, кроме всего прочего, проблему, то Гангстер был человеком всеядным, повидавшим мир и перетрахавшим столько замарашек, что считать замучаетесь. Плевать ему было на «что люди скажут». Он хотел лишь одного – сосать огромные груди Бели́, обрабатывать ее «киску» до болотца из давленого манго, изматывать ее до умопомрачения так, чтобы от гложущих воспоминаний и следа не осталось. Народная мудрость гласит: клин клином вышибают, и лишь такая девушка, как Бели́, могла вытравить падшую Кубу (и личные проколы) из его головы.
Поначалу Бели́ вела себя с Гангстером довольно уклончиво. Олицетворением идеальной любви оставался для нее Джек Пухольс, а вовсе не этот пожилой Калибан с крашеными волосами и мохнатой спиной. Этот куда больше походил на заштатного рефери, чем на аватар ее блистательного будущего. Но не надо забывать: упорство побеждает все – особенно если оно подкреплено шармом и изысканными дарами в невиданных пропорциях. Гангстер обхаживал девушку, как только стареющие придурки умеют, растапливая ее сдержанность непрошибаемым апломбом и безудержным дешевым шиком. Осыпал цветами в количествах, которых хватило бы на все городские клумбы, – фейерверки из роз на работе и дома. (Как романтично, вздыхала Тина. Как вульгарно, морщилась Ла Инка.) Водил в элитные столичные рестораны, в клубы, куда темнокожих, если они не музыканты, отродясь не пускали (настолько чувак был могуществен, что сумел взломать запрет на черных), в заведения вроде «Амака», «Тропикалия» (но, увы, не в «Клуб Кантри», где даже его напора не хватило). Льстил ей амурным трепом (я слыхал, что он нанял двух Сирано, старшеклассников, сочинявших ему тексты). Ублажал театром, кино, танцами, заваливал шмотьем в товарных количествах и пиратскими сундуками с побрякушками, знакомил со знаменитостями – и даже с самим Рамфисом Трухильо, – иначе говоря, он вывел ее в гребаный свет (по крайней мере, в тот, что был очерчен границами ДР), и вы удивитесь, но даже такая упертая девушка, как Бели́, с ее идеализированными представлениями о любви, почувствовала необходимость пересмотреть свои убеждения – хотя бы разок, исключительно ради Гангстера.
Он был человеком необычным (кое-кто сказал бы «комичным») и любезным (кое-кто сказал бы «скабрезным»), к Бели́ он относился очень нежно и невероятно заботливо, и под ним (буквально и метафорически) образование, начатое в ресторане, было завершено. Будучи парнем общительным и даже компанейским, он любил проводить время вне дома – на людей посмотреть, себя показать, – и эта его склонность отлично укладывалась в то, о чем мечтала Бели́. А вдобавок этот мужчина пребывал в конфликте со своим прошлым. С одной стороны, он гордился своими достижениями. Я всего добился сам, говорил он Бели́, мне никто не помогал. Сейчас у меня все есть: машины, дома, электричество, шкафы с одеждой, драгоценности, хотя в детстве я даже ботинок не имел. Ни единой пары. Семьи тоже не было. Я рос сиротой. Ты это понимаешь?
Она, сама сирота, понимала, и еще как.
С другой стороны, его мучили воспоминания о совершенных преступлениях. Когда он выпивал больше, чем следует, что случалось нередко, то бормотал нечто вроде «знала бы ты, в каких дьяблурас, безобразиях, я участвовал, и хорошо, что не знаешь, иначе тебя бы сейчас здесь не было». А иногда по ночам Бели́ будил его плач. Я не хотел! Не хотел!
В одну из таких ночей, положив его голову себе на колени и утирая ему слезы, она вдруг поняла, к своему изумлению, что любит Гангстера.
Бели́ полюбила! Второй раунд! Но в отличие от ситуации с Пухольсом здесь все было по-настоящему: чистая, цельная, беспримесная любовь, святой Грааль; ее дети будут всю жизнь ломать себе голову, что же это за любовь была такая. Не забывайте, Бели́ давно мечтала, жаждала полюбить и быть любимой (не слишком давно в реальном времени, но целую вечность по ее подростковому хронометру). В раннем потерянном детстве ей такой возможности не предоставили, и в последующие годы желание любви уплотнялось и крепло, как самурайский меч в процессе ковки, пока не сделалось острее правды. С Гангстером наша девочка наконец получила шанс. И неудивительно, что финальные четыре месяца их отношений превратятся в сплошной аффект. Отпечаток времени также следует учесть: любовь нашей девочки, получившей сильнейшую дозу облучения при распаде старого режима, не могла не напоминать ядерный взрыв.
Что касается Гангстера, обычно интенсивное обожание, исходящее от очередной «игрушечки», быстро его утомляло, но, поставленный на прикол буйными ветрами истории, он невольно подыгрывал ей. Размашисто выписывал чеки пальцем в воздухе, зная в глубине своей гнилой душонки, что никогда их не оплатит. Мужик пообещал ей, что, как только неприятности с коммунистами закончатся, он повезет ее в Майами и Гавану. Я куплю тебе дом там и там, чтоб ты знала, как тебя люблю!
– Дом? – шептала Бели́, и волосы у нее вставали дыбом. – Врешь!
– Я не вру. Сколько комнат ты хочешь?
– Десять? – нерешительно спрашивала Бели́.
– Десять – это фигня. Заказывай двадцать!
Вот какие мысли поселил он в ее голове. Надо было посадить его за это. И поверьте, Ла Инка рассматривала такой вариант. Он – растлитель, заявила она. И вор, он украл твою невинность. Правоту Ла Инки подтверждает вполне солидный аргумент: Гангстер, старый пердун, просто-напросто пользовался наивностью Бели́. Однако, если взглянуть на это с более, скажем так, великодушной точки зрения, нельзя отрицать, что Ганстер обожал нашу девочку, и его обожание было одним из самых ценных подарков, какие она когда-либо получала. Оно пропитало ее до самой сердцевины, и с этой начинкой Бели́ чувствовала себя невероятно хорошо. (Впервые в жизни я ощущала свою кожу как свою, вроде как она была мной, а я ею.) Благодаря ему она почувствовала себя гуапа, красивой, желанной и оберегаемой, никто прежде так на нее не действовал. Никто. По ночам, когда они были вместе, он проводил ладонью по ее обнаженному телу – Нарцисс, разглаживающий поверхность заводи с его отражением, – и шептал снова и снова: гуапа, гуапа. (Рубцы от ожогов его не отпугивали. Будто у тебя на спине нарисовали циклон, а ты и есть циклон, моя негрита, уна тормента эн ла мадругада, буря на рассвете.) Старый похотливый козел мог заниматься с ней любовью с рассвета до заката, и именно с его подачи она изучила досконально свое тело, его оргазмы, его ритмы. И он же посоветовал ей: не стесняйся, будь смелее, за что ему причитаются честь и хвала, независимо от того, что случилось в конце.
Эта связь уничтожила репутацию Бели́ на родине раз и навсегда. Никто в Бани́ толком не знал, откуда взялся Гангстер и чем он занимается (свои мутные делишки он обделывал втихую), но он был мужчиной, и этого достаточно. По убеждению соседей Бели́, приета компарона, черная зазнайка, обрела наконец свое место в жизни, место проститутки. Старожилы говорили мне, что в свои последние месяцы в ДР Бели́ провела в мотелях для парочек больше времени, чем она когда-то просидела за школьной партой, – преувеличение, конечно, но и показатель того, как низко пала наша девочка в глазах соотечественников. Поведение Бели́ только раззадоривало публику. В один миг взлетев из самых низов к довольно высокому уровню распределения благ, она расхаживала по округе с самодовольным видом, хая и поливая кипящим презрением всё и вся только потому, что они не Гангстер. Объявив свой квартал «сущим адом», а соседей «сбродом неотесанным» и «свиньями», она хвасталась, что скоро переедет в Майами и навсегда завяжет с этой недоделанной страной. Дома она прекратила соблюдать даже видимость приличий. Отлучалась на всю ночь и завивала волосы, когда ей вздумается. Ла Инка уже не знала, какие ей предпринять меры; соседи советовали избить бесстыдницу до состояния кровавого месива (может, и убить придется, сочувственно добавляли они), и Ла Инка не могла им объяснить, что произошло с ней много лет назад, когда она нашла Бели́ – обожженную девочку, запертую в курятнике, и как это зрелище потрясло ее и перевернуло все у нее внутри, и с тех пор она не в силах поднять на «дочку» руку. Но попытки образумить ее Ла Инка не оставляла.
