Эмма Донохью - Комната
— Болезнь, грузовичок, больница, полиция, спасение Ма.
— Отлично. Значит, ты готов?
— К чему?
— К тому, чтобы убежать сегодня.
Я и не думал, что мы совершим побег сегодня. Я не готов к этому.
— А почему сегодня?
— Я не хочу больше ждать. После того, как он отключил нам ток.
— Но он же включил его снова!
— Да, помучив нас три дня. И заморозил наш цветок. Кто знает, что он сделает завтра? — Ма встает с тарелкой в руках. — Внешне он похож на человека, но на самом деле в нем нет ничего человеческого.
Я теряюсь:
— Он что, робот?
— Хуже.
— Однажды в передаче «Боб-строитель» показывали робота…
Но Ма перебивает меня:
— Ты знаешь свое сердце, Джек?
— Бам-бам. — Я показываю на свою грудь.
— Нет, то место, где живут твои чувства — грусть, страх, радость и тому подобное?
Это ниже, я думаю, они живут в моем животе.
— Так вот, у него нет такого места.
— У него нет живота?
— Нет места, где живут чувства, — отвечает Ма.
Я смотрю на свой живот.
— А что же у него вместо этого?
Ма пожимает плечами:
— Пустота.
Как в кратере? Но ведь это дыра, в которой что-то произошло. Что же произошло со Старым Ником? Я так и не понял, почему мы должны осуществить свой план сегодня. Только потому, что Старый Ник на самом деле робот?
— Давай убежим в другую ночь.
— Хорошо, — говорит Ма, бессильно падая на свой стул.
— Хорошо?
— Да. — Она потирает лоб. — Прости меня, Джек, я понимаю, что не должна тебя подгонять. Я-то уже давно все обдумала, но тебе все это в новинку.
Я киваю и киваю.
— Конечно, пара дней ничего не меняет. Если мы опять с ним не поругаемся. — Она улыбается мне. — Может, через пару дней?
— А может, лучше, когда мне исполнится шесть?
Ма с удивлением смотрит на меня.
— Я готов обмануть его и выйти наружу, когда мне будет шесть.
Ма закрывает лицо ладонями. Я тяну ее за руку:
— Не надо.
Когда она поднимает голову, ее лицо пугает меня.
— Ты же говорил, что будешь моим супергероем.
Что-то не помню, чтобы я такое говорил.
— Так ты хочешь убежать отсюда?
— Да, только не по-настоящему.
— Джек!
Я смотрю на последний кусок сосиски, но есть мне уже не хочется.
— Давай останемся здесь.
Ма качает головой:
— Здесь становится тесно.
— Где?
— В комнате.
— В комнате совсем не тесно. Посмотри. — Я забираюсь на стул и прыгаю на нем, раскинув руки — они ни за что не задевают.
— Ты не представляешь, как это вредно для тебя. — Голос Ма дрожит. — Ты должен видеть разные вещи, трогать их.
— Я…
— Ты должен узнать много других вещей. Тебе нужно больше места. Нужна трава. Я думаю, ты хочешь увидеть своих бабушку и дедушку и дядю Пола, покататься на качелях на детской площадке, поесть мороженого.
— Нет, спасибо.
— Ну хорошо, забудь об этом.
Ма снимает с себя одежду и натягивает ночную футболку. Я надеваю свою. Она делает все это молча — я вижу, что она очень сердится на меня. Она завязывает пакет с мусором и ставит его у двери. Сегодня на нем нет никакого списка.
Мы чистим зубы. Ма сплевывает. На губах у нее осталась паста… ее глаза встречаются с моими в зеркале.
— Я дала бы тебе больше времени, если бы могла, — говорит она, — клянусь, я ждала бы столько, сколько нужно, если бы была уверена, что мы в безопасности. Но такой уверенности у меня нет.
Я быстро поворачиваюсь к ней и утыкаюсь в ее живот. Я пачкаю ее футболку пастой. Но она не обращает на это внимания.
Мы лежим на кровати, Ма разрешает мне пососать из левой груди. Мы молчим.
В шкафу я никак не могу уснуть. Я тихонько напеваю: «Джон Джейкоб Ингельхеймер Шмидт». Я жду. Потом снова пою эти слова.
Ма подхватывает:
Меня так кличут тоже.
Куда б я ни пошел.
Кричит вокруг народ:
— Смотри, Джек Джейкоб Ингельхеймер Шмидт идет.
Обычно мы вместе с ней поем: «На, на, на, на, на, на, на», за что я и люблю эту песню, но на этот раз Ма молчит.
Ма будит меня глубокой ночью. Она стоит, наклонившись надо мной, и я ударяюсь о шкаф, садясь на своей постели.
— Пойди посмотри, — шепчет она.
Мы стоим у стола и смотрим вверх. В окно заглядывает огромное круглое серебряное лицо Бога. Оно такое яркое, что освещает всю комнату, краны и зеркало, кастрюли и дверь и даже щеки Ма.
— Знаешь, — шепчет она, — иногда луна полукруглая, в другое время похожа на серп, а порой напоминает простой обрезок ногтя.
— Не-а, луна существует только в телевизоре.
Ма показывает на окно:
— Ты видел ее только тогда, когда она полная и стоит прямо над головой. Но когда мы выберемся наружу, ты сможешь увидеть ее в нижней части неба, во всех ее видах. И даже днем.
— Ни в коем случае, Хозе.
— Я говорю тебе правду. Окружающий мир тебе очень понравится. Подожди, вот увидишь заход солнца, когда небо на закате еще розовое и пурпурное…
Я зеваю.
— Прости меня, — снова шепчет Ма, — ложись в постель.
Я смотрю, здесь ли пакет с мусором. Его нет.
— А Старый Ник приходил?
— Да, я сказала ему, что ты заболел. Что у тебя судороги и понос.
Мне показалось, что Ма вот-вот засмеется.
— А почему ты…
— Чтобы он легче поверил в наш обман. Мы совершим побег завтра ночью.
Я выдергиваю свою руку из ее рук.
— Не надо было ему говорить.
— Джек…
— Это плохая идея.
— Но ведь мы составили отличный план.
— Это — дурацкий, глупый план.
— Другого у нас нет, — очень громко произносит Ма.
— Но я же сказал «нет».
— Да, но до этого ты сказал «может быть», а еще раньше ты сказал «да».
— Ты — обманщица.
— Я — твоя мать. — Ма почти кричит. — Это означает, что иногда мне приходится выбирать за нас обоих.
Мы ложимся в постель. Я сжимаюсь калачиком, повернувшись к ней спиной. Как бы я хотел получить в качестве воскресного подарка специальные боксерские перчатки, чтобы побить ее!
Я просыпаюсь в страхе, и страх меня не покидает.
Ма не смывает наши какашки, она разбивает их ручкой деревянной ложки, чтобы они стали похожи на густой суп, который пахнет просто отвратительно.
Мы ни во что не играем, а просто тренируемся — я лежу, полностью распластавшись, и не произношу ни слова. Я и вправду начинаю чувствовать себя больным; Ма говорит, что это сила воображения.
— Ты так хорошо притворяешься, что обманул даже свой собственный организм.
Я снова собираю свой рюкзак, который на самом деле является наволочкой. Я укладываю туда дисташку и желтый шар, но Ма говорит «нет».
— Если ты что-нибудь возьмешь с собой, Старый Ник сразу догадается, что ты решил бежать.
— Я спрячу дисташку в карман брюк.
Но Ма качает головой:
— Ты будешь в одной ночной футболке, потому что, если у тебя действительно сильный жар, ничего другого на тебе быть не может.
Я представляю себе, как Старый Ник несет меня в грузовичок, и у меня сразу же начинает кружиться голова. Мне даже кажется, что я сейчас упаду.
— Ты боишься, — говорит Ма, — но поступаешь смело.
— А?
— Ты — боязливо-смелый.
— Болый.
Обычно она смеется, когда я составляю слово-бутерброд, но мне сейчас совсем не до смеха.
На обед у нас суп с говядиной, но я просто сосу крекеры.
— Чего ты теперь боишься? — спрашивает Ма.
— Больницы. Вдруг я все перепутаю?
— Тебе нужно будет сказать им, что твоя мама живет взаперти, а запер ее тот человек, который тебя привез.
— Но слова…
— Что «слова»? — Маждет.
— Вдруг они вообще не произнесутся?
Она кладет голову на руки.
— Я все время забываю, что ты ни с кем, кроме меня, никогда не разговаривал.
Я жду. Ма медленно и с шумом выдыхает из себя воздух.
— Знаешь, что я тебе скажу. Я напишу записку, в которой все объясню, и ты ее спрячешь.
— Хорошо-о.
— И ты отдашь ее первому же человеку, которого увидишь в больнице. Только не больному, а тому, кто будет в белом халате.
— А что этот человек с ней сделает?
— Прочитает, конечно.
— Неужели в телевизоре умеют читать?
Ма смотрит на меня с удивлением:
— Запомни, эти люди самые настоящие, как и мы с тобой.
Я до сих пор в это не верю, но ничего не говорю. Ма на куске линованной бумаги пишет записку. Она описывает нашу судьбу и комнату и заканчивает словами: «Пожалуйста, помогите нам к. м. с.», что означает «как можно скорее». Вначале стоят два слова, которых я до сих пор ни разу не видел. Ма говорит, что это ее имя и фамилия. Их имеют все люди из телевизора. Так снаружи называли ее все, кто ее знал, только я зову ее Ма.
У меня болит живот, мне не нравится, что у нее есть имена, которых я не знаю.
