Александр Проханов - Политолог
Стрижайло стоял перед белоснежным компьютером, в чьем черепе скрывался злокозненный, исполненный чудовищных замыслов мозг. Размахнулся молотком и ударил в череп. Черное железо молотка раскроило кость, озарилось фиолетовой вспышкой, проникло в чуткую мякоть, где стали метаться бесшумные разряды, как в теле электрического ската. А когда вырвал молоток из пролома, оттуда полетели темные смерчи, бессчетные духи, омерзительные и ужасные твари. Полуптицы-полунасекомые с перепончатыми трескучими крыльями, заостренными клювами и колючими усиками, с ядовитыми жалами и отравленными шипами. Пернатые и хитиновые, отливая металлическим блеском, они были похожи на стрекочущие механизмы, встреча с которыми грозила немедленной смертью. Так вылетают из трухлявого пня крылатые муравьи. Так покидают разворошенное гнездо разъяренные осы. Так вырываются из старой церкви заселившие ее нетопыри, когда священник служит очистительный молебен и кладет крестное знамение.
Мерзкие чудища, треща перепонками, шумным роем заметались по комнате, заставив Стрижайло присесть и сжаться, чтобы не быть изжаленным. Обнаружили открытую форточку и темной верещащей струей устремились на улицу. Стрижайло смотрел им вслед. Видел, как они сворачиваются в спираль, вытягиваются в дымный шлейф. По улице проезжал огромный лакированный «лендкрузер», принадлежавший министру здравоохранения Зурабову. Духи погнались за ним, проникли внутрь, скрылись под лакированной оболочкой. Джип стал раздуваться, стал огромным, как дом. На нем дико засверкала «мигалка», он рванулся, взревел сиреной и умчался, чтобы фигурировать в вечерней хронике самых страшных дорожных аварий.
После всего случившегося тихо, без всякого скандала, особняк покинули обитавшие в нем звездочеты, маги, африканские колдуны, эвенкийские шаманки, отравители колодцев, насылатели болезней, гадатели по облакам. Почувствовав, что в результате разрушения «Мобила» исчезли базы данных, они обыденно, шаркая чувяками, запахивая полы домашних халатов, ушли с насиженного места, оставив слегка загаженные помещения, номер «Коммерсанта» за 13 марта 2004 года и лежащий на нем презерватив, абсолютно новенький, ненадеванный.
Предстояло еще одно действо, которое он вынашивал в себе и лелеял. Он пригласил своего адвоката и попросил переоформить права собственности на принадлежащий уму дворец, прежнюю вотчину Маковского, чтобы собственником стал приют беспризорных детей, любой, по усмотрению адвоката. Адвокат принялся, было, деликатно его отговаривать, но Стрижайло резко его оборвал, сказав, что платит ему деньги за советы юридического, а не морального свойства. Смягчившись, попросил его за дополнительную плату заняться подбором воспитателей и учителей для сирот, чтобы опытные педагоги учили детей рисованию, ваянию, читали самые лучшие детские книги, вели уроки музыки, танца, дабы впоследствии из них выросли будущие русские Гагарины, Петровы-Водкины, Мельниковы, маршалы Жуковы, и они составили цвет будущей элиты России. Говоря все это, он испытывал нежность и умиление, которые овладевали им каждый раз, когда он думал о детях. Нежность к детям была у него отцовской, иногда счастливой и мягкой, иногда острой до слез.
Именно в таком состоянии, думая о детях, почему-то связывая с ними образы радуги, разноцветного воздуха, волшебного свечения небес, он сидел в своей замоскворецкой квартире, когда в дверь позвонили.
На пороге стоял Веролей. Улыбнулся своей вымученной улыбкой, рождая странное ощущение чего-то нестойкого, зыбко-водяного, сопряженного с образом плывущей водоросли. Стрижайло подозревал, что в основе его имени лежит понятие «вероломный», даром, что он был посланцем Потрошкова, коварного эфэсбэшника, чья суть — вероломство и обман, а маска — коварное обольщение. Но на этот раз появление Веролея не вызвало у Стрижайло тревогу, а, напротив, необъяснимое сочувствие и сострадание. Было видно, что этот человек страдал каким-то тайным недугом, мучился собственным несовершенством, жил в таинственном раздвоении, что доставляло ему постоянную боль.
— Простите, ради Бога, — Веролей топтался в дверях, готовый, если обнаружится малейшее недовольство хозяина, повернуться и исчезнуть, как исчезает тень промелькнувшей рыбы, всплеск водяной травы. — Я без звонка… Счел благоразумным не звонить… Нет особой причины… Если помешал, ухожу…
— Нет, нет, — ввел его в дом Стрижайло, впервые почувствовал его самоценность, которая прежде скрывалась за ролью секретного порученца, а теперь была очевидна, обнаруживала себя страданием. — Я абсолютно свободен. Даже, кажется, думал о вас.
— Не удивительно, я думаю о вас постоянно. Простите мне мою откровенность, но вы единственный человек, в котором я встречаю сочувствие. Вижу вашу живую душу, нуждаюсь в общении с вами, пусть мимолетном. Мне надо вам кое-что сообщить, единственно вам. Быть может, потом я не буду иметь возможность. Вот я и решился.
— Очень рад, проходите, — Стрижайло под руку ввел нежданного гостя в кабинет, усадил в удобное кресло, налил ему и себе крепкого чая в чашки саксонского фарфора.
— Видите ли, — Веролей благодарно отхлебывал чай, испытывая наслаждение не столько от благородного напитка, сколько от несвойственной ему роли гостя, а не «посланца по казенной надобности», каким воспринимало его большинство людей. — Окружающие склонны видеть истоки моей фамилии в слове «вероломный», но это заблуждение. На самом деле «Веролей» — это сокращенное «Верность Ленину». Такое имя мне дал Потрошков, мой куратор, шеф и, я вам открою тайну моего происхождения, — мой генный инженер. Ибо я был выращен в спецлаборатории ФСБ по специальному заданию Потрошкова в стеклянной вазе, куда налили три литра воды, доставленной с Белого моря. Отцовская клетка была взята из предстательной железы Юрия Владимировича Андропова и привита к клеточной ткани морской капусты, научное название которой «анфельция», и которая в изобилии водится по всему побережью Белого моря. В каком-то смысле, я являюсь потомственным чекистом, обладаю склонностью к рискованным авантюрам. Но с другой стороны я, в известном смысле, — помор с характером этого северного, одаренного народа, к которому принадлежал Ломоносов. Вот почему многим мой характер кажется противоречивым, подверженным смене эмоций. Действительно, когда я прохожу мимо здания на Лубянке и вижу мемориальную доску Юрию Владимировичу, меня охватывает сыновья гордость, и я сияю от счастья. Но когда я прохожу мимо магазина «Дары моря» и вижу мелко нарезанную морскую капусту, мне кажется, я умираю от горя, вижу мою замученную, изрубленную мать. Кстати, однажды я заметил вас в рыбном отделе «Рамстора», вы смотрели на палтуса горячего копчения, и у вас было выражение несказанной муки…
