Александр Проханов - Политолог
Это было фантастично и дивно. Казалось, в мир заброшены таинственные семена, которые пустились в рост. Мир был окраплен волшебной живительной силой, преображавшей его. Что-то близилось, было готово явиться, возвещало о своем приближении. С восторгом и испугом он наблюдал знамение небес. Явилась догадка, что утром деревянной лопатой он бросал искрящийся свет, зажигая дневные светила, и теперь они были явлены ему в ночном небе. Казалось, Вселенная славит кого-то, кто должен явиться в мир, и этот «кто-то» был близок ему, был его порождением. Сверкнуло ослепительное прозрение, что этот «кто-то» есть его сын, которого он зачал сегодня. Она, его любимая, несет в своем чреве плод, и небеса ликуют, предвещают его появление.
Деревня была все та же, и неузнаваема. Дом напротив, тракториста Васьки Алпатова, который спал мертвым сном, после того, как весь день свозил с полей ледяные стога, и не знает, что крыша его избы золотая, как буддийская пагода, а окна в доме переливаются, как витражи готического собора. Рядом дом учительницы Анны Петровны, чье оконце светилось до поздней ночи и недавно погасло, и сугроб у ее крыльца кажется грудой сапфиров, из которой исходит в небо тихое зарево. Черная колокольня с проржавелым железом и кривым крестом казалась покрытой алыми лепестками роз, и крест горел, как новый.
Дорога казалась застывшим водопадом, в котором световоды струили голубоватые потоки. Кто-то спускался с горы. Он смотрел, как спускается неведомый путник, и сердце его ликовало, исполненное любви и всеведения. Он знал, что путник идет к нему, несет ему чудную весть. Человек приближался, и радость от его приближения была непомерной. Это был святой старец, в темной ряске, в поношенной мятой скуфейке. Борода его развевалась, глаза сияли, он улыбался. В одной руке у него был страннический посох, в другой он держал разноцветный фонарь, в котором горела свеча, рассылая во все стороны цветные лучи.
Небо волновалось, летели цветные корпускулы. Казалось, на березу уселась огромная радужная бабочка. Луны, светила и солнца были нарисованы божественной кистью на ее распростертых крыльях.
Старец с ним поравнялся, ласково посмотрел. Не сказал ни слова, только качнул фонарем, приглашая за собой. Он заторопился, заскользил по дороге. Старец свернул в проулок мимо дома кузнеца Агапитова, вдоль избы сельсовета, за которым стояла засыпанная снегом беседка и начинался откос.
Под откосом было бело, искрились снега, в которых, черно-лиловая, текла река. Старец оглянулся, посвятил резным фонарем и шагнул под откос. Бесшумно поплыл по воздуху, как космонавт, оставляя радужный след. Он поспешил за старцем, любуясь, как тот плывет в невесомости, перевертывается фонарем, улыбается, манит. Шагнул под откос и рухнул. Полетел в кромешную тьму, осыпая лавины снега, чувствуя, как плотные массы набиваются в рот и глаза, гасят кометы и луны, и вокруг смыкается темная, поглотившая его буря. Крикнул, зовя на помощь, и очнулся.
Стрижайло сидел в кресле бомбардировщика «Б-29», в сосновой роще, среди близких ночных деревьев. Кабина пилотов была пустой. Окруженное стволами сосен, светилось алюминиевое крыло. Вдалеке сквозь деревья, виднелся озаренный дворец, его новая вотчина.
Все могло показаться сном, — путешествие на остров, чудесный старец, райская деревня, — все походило на наваждение, если бы ни защемленный дверью пучок голубых цветов, — тех, что сочно цвели вдоль озера, у которого сел самолет.
глава тридцать пятая
Он не знал, чем это было, какое смещение случилось с его рассудком, что он выпал из реальной действительности, переместился в «иную жизнь», а потом вернулся обратно. Зрелища, лица, события, которыми он был окружен в «иной жизни», забылись, как забываются сновидения. Но они давали знать о себе таинственной нежностью, сладким влечением и печалью, связанной с их исчезновением. Пока он перемещался из одного мира в другой, чтобы прожить в нем несколько восхитительных дней, а потом вернулся обратно, он понял, что на это ему потребовалось целых четыре месяца. В Москве стоял конец лета с ровной сухой жарой, воздух был фиолетовый, с первыми признаками едва заметной желтизны, и люди на тротуарах и в машинах, измученные душным городским летом, казались воодушевленными, — готовились к отпускам, кто на подмосковной даче, кто в турецкой Анталии, а кто на великолепных курортах Таиланда.
То, что он побывал в «иной жизни», не вызывало сомнения. Он был исцелен, демоны его покинули, его дух был свободен и искал возвышенных занятий и добродетельных поступков. Раздвоение бытия на два мира, на две несовместимых жизни не казалось трагичным. Ибо он верил, что когда-нибудь обе жизни сольются. Та, потаенная, исполненная чистейшей красоты и благоговения, привнесет в эту жизнь высший смысл и святость, что освободили его от страшного недуга.
Свое исцеление он не выстрадал, не добился тяжкими духовными трудами, стоянием на молитвах, совершением непосильных монашеских подвигов. Оно было дано ему, как дар, как ниспосланная благодать. Но это не освобождало его от раскаяния, от сознания совершенных грехов. Вся его прежняя жизнь была грехом, злодеянием, причинила страдание множеству людей. И этот грех требовал искупления, искоренения порочных остатков, сохранившихся в его жизненном укладе.
Он начал с того, что решил разрушить свой «Фонд эффективных стратегий» и главное его детище «Мобил», — банк данных о множестве видных персон, их слабостях, свойствах характера, порочных наклонностях, уязвимых привычках, что давало возможность воздействовать на них, подчинять своей воле, причинять зло, а если надо, то и уничтожать.
Он приехал в особняк, где размещался «Фонд» и, прихватив молоток, взбежал по лестнице мимо изумленных охранников, не видевших его несколько месяцев. В отдельной комнате, где когда-то размещался барский кабинет, и хлебосольный вельможа принимал у себя цвет Москвы, молодого Пушкина, снискавшего знаменитость Грибоедова, — теперь располагался «суперкомпьютер». В нем хранился электронный образ современного общества, — банки, корпорации, преступные синдикаты, тайные кружки, кремлевские интриги и заговоры, дворцовые перевороты и политические убийства.
Стрижайло стоял перед белоснежным компьютером, в чьем черепе скрывался злокозненный, исполненный чудовищных замыслов мозг. Размахнулся молотком и ударил в череп. Черное железо молотка раскроило кость, озарилось фиолетовой вспышкой, проникло в чуткую мякоть, где стали метаться бесшумные разряды, как в теле электрического ската. А когда вырвал молоток из пролома, оттуда полетели темные смерчи, бессчетные духи, омерзительные и ужасные твари. Полуптицы-полунасекомые с перепончатыми трескучими крыльями, заостренными клювами и колючими усиками, с ядовитыми жалами и отравленными шипами. Пернатые и хитиновые, отливая металлическим блеском, они были похожи на стрекочущие механизмы, встреча с которыми грозила немедленной смертью. Так вылетают из трухлявого пня крылатые муравьи. Так покидают разворошенное гнездо разъяренные осы. Так вырываются из старой церкви заселившие ее нетопыри, когда священник служит очистительный молебен и кладет крестное знамение.
