Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Все второе отделение занимал номер под названием «Птицы небесные». Это были воздушные гимнасты – большая цирковая семья Витебергских. Они раскачивались под куполом на трапециях, перелетая с края на край, и каждый при этом своим нарядом и поведением изображал какую-то птицу: там были орлы, голуби, павлины и какие-то пичуги вроде синиц, а еще – фламинго…
То была девушка – длинноногая, длинношеяя, с розовыми крыльями и большим крючковатым носом, не приклеенным – своим. Печально и одиноко она ходила по проволоке с шестом, не принимая участия в птичьих ристалищах и празднествах – ни орлов, ни голубей, ни синиц для нее как бы не существовало.
Сережа не сводил с фламинго глаз. У него даже рот открылся, но он этого не замечал. Оле Калинкиной не понравилась такая реакция на носатую циркачку парня, которого она считала своим.
– Сереж, закрой рот, – попросила Оля как можно мягче, но то, что услышала в ответ, заставило комсорга и отличницу зарыдать.
– Заткнись, дура, – сказал Сергей, не сводя восторженного взгляда с девушки-фламинго.
Уткнувшись в ладони, Оля глухо рыдала и прорыдала все второе отделение, но Сереже не было до нее дела. По своему мировосприятию он был человек сугубо земной и вдруг – словно очутился на небе, по воспитанию своему и образу жизни не верил в чудеса, а тут впервые столкнулся с чудом.
Сразу после представления Сережа пропал.
Огни цирка уже погасли, последние зрители исчезали в темноте, водитель «львовского» то заводил мотор, то выключал и матерился, не стесняясь школьников, а отвечавшие за детей физрук и химоза потеряли от страха голову и собирались уже бежать в милицию. Окруженная сочувствующими одноклассницами, Оля рыдала громко и безутешно. Мальчишки хмурились, не зная, как на эту ситуацию реагировать.
И вдруг все увидели Сережу.
Он шел по освещенной площади и нес на руках девушку.
Она обнимала его за шею и смеялась.
Все сразу узнали фламинго, хотя она была сейчас не в перьях и трико, а в белой шубке и сапожках.
Оля перестала рыдать и смотрела на происходящее, открыв рот.
Не видя одноклассников и учителей, Сергей со своей невесомой ношей уже был готов раствориться в подступающей к площади темноте, когда опомнившаяся первой химоза завопила:
– Коромыслов, вернись!
Сергей остановился.
Химоза возмущенно глянула на растерянного физрука и тем же голосом уточнила задачу:
– Немедленно поставь эту нехорошую женщину на землю и вернись!
Словно не услышав, глядя открыто и приветливо, Сергей прокричал:
– Меня не ждите, я сам домой приеду!
Так без него и уехали, а Сергей впервые не ночевал дома.
Извещенные о произошедшем учителями и одноклассниками, его родители не спали всю ночь: отец то и дело курил и смотрел в окно, мать то и дело плакала и тоже смотрела в окно.
Сергей появился дома на следующий день в обед и с порога заявил, что бросает школу и уезжает в Москву с цирком, где будет сначала убирать арену, а потом станет силовым акробатом. О циркачке никто не решался заговорить, а Сережа молчал, потому что считал невозможным называть вслух ее прекрасное имя, увидев вдруг, в каком беспросветном убожестве он живет, как жалки его отец, мать и все вокруг. У мальчика был такой решительный вид, что возразить ему никто не решался.
– В Москву так в Москву, – вытирая слезы, сказала мать.
– В цирк так в цирк, – буркнул отец.
Уезжать Сережа должен был следующим утром, и с вечера, собрав в картонный чемодан со стальными уголками трусы, носки и все, что нужно, поставил будильник на семь и лег спать. Надо сказать, что поспать Коромыслов тогда любил, и сон его был беспробудно крепок, к тому же будильник не зазвонил, и влюбленный школьник проснулся заполдень. Поняв, что проспал, Сергей хотел вскочить с кровати, но неожиданно не смог этого сделать. Не смог даже пошевелить ни рукой, ни ногой – как Гулливер, он оказался связанным по рукам и ногам толстыми бельевыми веревками.
– Проснулся? – участливо спросил дядя Петя, который сидел рядом на табуретке и курил.
Родителей не было видно и слышно.
Сообразив, что произошло, Сергей попытался вырваться из пут.
Старая железная кровать раскачивалась и скрипела, грозя развалиться, дядя Петя наблюдал за этим с тревогой, сжимая и разжимая опущенный кулачище – свой последний аргумент в успокоении растревоженного первой любовью племянника. Это была его идея – «связать и поговорить».
Кровать выдержала, и несколько минут Сережа лежал обессиленный, громко и тяжело дыша.
Дядя Петя вздохнул и собрался уже начать говорить, как вдруг юноша закричал.
Никто в их бараке, да и во всем поселке шахты 5-бис такого крика никогда не слышал, соседи по дому вздрагивали, как при взрыве, кидались к окнам, смотрели испуганно по сторонам и поднимали глаза вверх.
Все были этим криком поражены, как были бы поражены громом среди ясного неба.
Но крик его значил даже больше, чем гром, потому что это был не просто громкий тревожный звук, это было слово, хотя никто не знал, что это слово обозначает имя, потому что никто в поселке шахты 5-бис этого имени никогда не слышал.
Крик был страшен, слово звучало призывно и загадочно.
– Э-эс-фи-и-ирь!!! – кричал Сергей – Э-эс-фи-и-ирь!!!
Повторив заветное слово с дюжину раз, Сергей заревел, потом зарыдал, потом просто заплакал. Продолжалось так еще примерно час, и все это время дядя Петя сидел рядом, курил, вздыхал, время от времени сочувственно спрашивая:
– Может, пописать хочешь? Я тут бутылочку припас, – и, указывал на стоящую в углу пустую бутылку из-под шампанского.
Когда Сережа умолк, дядя Петя заговорил.
Человек немногословный, молчаливый даже, он не закрывал рот два часа, выкладывая племяннику всю мужскую правду, которую довелось ему за свою жизнь узнать.
Первой женщиной «в том самом смысле» у него оказалась деревенская дурочка, с которой еще до войны дядя Петя пас коров, когда ему было меньше лет, чем теперь Сергею, а последней, недавно, – одна нормировщица на шахте. Жену Клавку он в этом плане женщиной не считал, хотя рассказывал и о ней, о ее паскудном характере. Крестный долго говорил о войне, точнее, о женщинах на войне и о двенадцати повесившихся монашках в католическом монастыре, когда наши морпехи захватили небольшой городок в Восточной Пруссии.
Сергей сначала не слышал, потом не слушал, затем начал прислушиваться, а при рассказе о повесившихся монашках заговорил, спросив:
– А ты, крестный?
– Я – нет, – твердо ответил дядя Петя. – Вот тебе хоть честное ленинское, вот тебе хоть честное сталинское, а лучше просто честное человеческое. Никак!
И, помолчав, стал рассказывать о главной в своей жизни женщине и о самой большой любви, которая там же, в Восточной Пруссии у него случилась, и где-то, то ли в ГДР, а может, и в ФРГ, живет сейчас его родной сыночек, которого при рождении он назвал Василием, но неизвестно, как зовут его там теперь… Раненного под Кенигсбергом дядю Петю оставили долечиваться в уютном немецком хуторке, где он познакомился с круглолицей светловолосой девушкой, у них завязалась любовь, и они по закону поженились. В своем рассказе дядя Петя то и дело восхищался немецкими женщинами, их чистоплотностью, трудолюбием и порядочностью – не в пример нашим дурам и лентяйкам, особенно жене Клавке. Подлечившись, дядя Петя дальше отправился воевать, взял Берлин, крепко выпил с американцами за Победу и помчался победителем в полюбившийся хуторок, где ждала его жена с народившимся ребеночком. Немочка исправно растила сына и встретила русского мужа с честью. Дядя Петя так и сказал: «С честью» и вновь принялся рассуждать на тему превосходства немецких женщин над русскими, но увлеченный историей Сережа спросил.
