Генеральская дочь - Гривнина Ирина

Как-то он приехал в неурочное время, не предупредив заранее, просто соскучился и зашел, как человек, пользующийся полным доверием. Серафима Александровна была не одна. Слева от письменного стола, в глубоком покойном кресле, сидел незнакомый высокий человек.

«У него были удивительные глаза: темные, глубокие, — казалось, он знает некую важную тайну. CA попросила его почитать, и он начал читать стихи. Не знаю, были ли они хороши — содержание несколько преобладало над формой, — но он так читал, что и форма казалась безупречной.

Я раньше никогда не видел его и не расслышал имя, когда мы знакомились. Только когда он ушел, и я спросил, кто это, и СА назвала фамилию, я вспомнил громкое, всколыхнувшее несколько лет назад всю Москву дело. Даже дядю Влада оно каким-то образом коснулось, он отвозил на дачу в Годуново и жег самиздатские стихи, литературные пародии собственного производства и какие-то еще рукописи, потому что, ходили слухи, у всех будут обыски…

С тех пор у нас дома и радио стали слушать, почти каждый вечер ловили то Лондон, то Кельн, то „Голос Америки“. А когда знакомые приходили, телефон накрывали подушкой и начинали хором ругать власть и рассказывать свежие анекдоты, в которых осмеивали правительство и КГБ. Некоторым особенно доверяли, с такими людьми обменивались самиздатом».

«…Это слово шуршит, как тонкие листочки папиросной бумаги, на которых самиздат обычно напечатан. Когда знакомые просят „что-нибудь почитать“, никому не приходит в голову предлагать Толстого или Бунина. Вообще на книжную полку не смотрят. Молча лезут под кровать или еще в какое таинственное место, молча достают шуршащую пачку листков. Потом, приложив палец к губам нарочито бодрым тоном говорят что-то вроде:

„Да валялась тут где-то `Иностранная литература` с Сэлинджером… Ага, вот она! Принеси назад через два дня, не подведи…“

Я прочитал в таком виде множество стихов, а потом — Хемингуэя и Кафку, Пастернака и Солженицына и записи судов над самыми первыми диссидентами.

Я восхищался их бесстрашием, тем, как они сознательно шли на риск, хотя знали, что их арестуют, что убить могут. Огромное впечатление производили их выступления на суде, гордые, полные сознания своей правоты:

„…Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе…“

„…Я вовсе не герой… но приходит время каждому сделать что-то…“

„…И сколько бы я ни пробыл в заключении, я не откажусь от своих убеждений…“

„…Я готов выслушать приговор…“

Это было такое особенное, непривычное отношение к тому, что мы привыкли считать страшным несчастьем: к аресту по политической статье. Я ведь никогда не забывал, что дед сидел — ни за что, что он так до сих пор и не понимает, зачем его посадили и почему выпустили. Зато я понял: когда живешь в такой стране, где каждого ни за что посадить могут, уж лучше знать, что за дело сел.

И мне очень, больше всего на свете, надо было поговорить с человеком, побывавшим „там“. Чтобы знать подробности, чтобы проверить себя: смогу ли и я тоже, если придется?

Я и представить себе не мог, что у СА есть такие знакомые, такая редкая удача, и сразу стал адрес его просить, но СА не давала. (В конце концов я догадался просто подсмотреть в ее телефонной книжке.)

Это был великий, знаменательный день, когда я ему позвонил, представился и попросил разрешения зайти. Он просто очень согласился, и я поехал…

…и почти ни о чем интересном не говорили. Так, на уровне легких касаний, прощупывали друг друга. Я понимаю, у него это необходимость была, как с первым встречным в откровения пускаться?

Про роман — я долго извинялся, что это даже не черновик еще, а черновик черновика. Но он сказал — посмотрит…

Надо записать сюда, на всякий случай, сюжет. Название я красивое придумал: „Золотой клинок“.

Все должно было происходить в Праге в дни вступления советских танков, в течение первой недели. Главный герой — парнишка, музыкант, звать Иржиком, конечно. И его девушка — Яна. Они узнали по телевизору о том, что происходит, и выбежали на улицу, на Вацлавскую площадь. И потом блуждали по городу целыми днями, и стояли в толпе на Староместской, и видели, как убили мальчика, переступившего черту на асфальте.

Еще — был Брунсвик, его золотой меч.

Кончалось все тем, что Иржик погибал, а его девушка бежала за границу с помощью голландского журналиста…

Все, конечно, придумано было, но ни о чем другом писать я тогда не мог…

Еще стихи свои я ему оставил, и мы уговорились, что за ответом я приду через неделю».

И вот тогда-то, через неделю, когда он решился признаться в своей невольной демонстрации на собрании, с ним заговорили по-новому, уважительно, как с человеком «приобщенным». Воспрянув духом, он пробормотал, что «желал бы быть полезным…», и долго, безуспешно пытался сформулировать, кому и в чем «полезным», но его все-таки поняли правильно и оказали доверие: познакомили как раз с теми, кто в его помощи нуждался.

Так он попал в новый для себя круг, увидел людей, которые выходили на демонстрации, тайно издавали подпольные журналы, собирали деньги, продукты, одежду для ссыльных и семей политзаключенных. Раскрыв рот, он слушал залихватские рассказы об обысках, о ловких ответах на допросах, приводивших следователей в бешенство. Он запросто пил чай за одним столом с этими особенными, словно сошедшими со страниц читанных в детстве романтических книг людьми и, как в детстве, мечтал пережить то, что переживали его новые герои.

Он жаждал подвига, Голгофы, он мечтал пройти все круги ада и вернуться с лицом, обожженным жестоким полярным морозом, загрубевшими руками и языком, изощрившимся в лагерных перебранках. Или на худой конец умереть под пытками, не проронив ни слова…

Он наслаждался острым, возбуждающим чувством опасности и с восторгом неофита исполнял все, о чем его просили: добывал «дефицитную» копченую колбасу для отправки в лагерь, таскал по шепотом в ухо названным адресам пачки тоненьких листочков самиздата, отвозил чьих-то детей в школу. А когда подошел Новый год, купил, выстояв ночную морозную очередь, колоссальных размеров елку «для детей политзаключенных» и исполнил на празднике роль Деда Мороза.

Он был счастлив. Счастлив, когда истово занимался музыкой, счастлив, когда мотался по общественным делам до полуночи, счастлив, когда (но такое баловство он позволял себе очень редко) проводил «четверги» или «среды» в компании отверженных обществом борцов, казавшихся ему святыми подвижниками, пожертвовавшими всем на свете ради благородного сопротивления жестокой власти.

И наконец, он был счастлив оттого, что впервые в жизни у него появились реальные, невыдуманные друзья (он считал теперь едва ли не всех, с кем имел дело, своими друзьями).

Он едва поспевал справляться со своими новыми обязанностями и поручениями и по утрам пулей вылетал из постели, чего нс случалось со времен Коктебеля, — обычно он просыпался неохотно и норовил протянуть пребывание под одеялом до последнего мыслимого предела.

Счастливое это состояние продолжалось ровно до тех пор, пока, болтая с кем-то из своих новых знакомых, он не проговорился, что нашел себя, что — счастлив… И выслушал в ответ длинное нравоучение.

«…Самое настоящее легкомыслие или того хуже — кощунство! Как можно радоваться жизни, когда наши товарищи страдают в лагерях? — было сказано ему, и: —…Чем тратить время на никому не нужные занятия музыкой, лучше б обратился к Богу и молился о тех, кто…»

Этот разговор потряс его. Он не помнил, как добрался до дому, отпер дверь, включил свет и, не раздеваясь, повалился на неубранную постель. О чем он думал? Как пришел к безумному решению уйти с последнего курса консерватории? Дневник молчит, нам остается только строить догадки.

Очень может быть, ему представлялось, что он станет ближе к своим героям, к людям, которыми он восхищался, если совершит такой же, как они, подвиг самоотречения: откажется от любимого дела, чтобы всего себя посвятить…