Оспожинки - Аксенов Василий Павлович

Остерегаясь всё же, влез. Желобник на крыше, раздвинутый ветром – был тут, в июле ещё, сильный, в тайге деревьев много с корнем вывернул, – о чём вчера ещё меня просила мама, поправил – не протечёт, если его опять не сдвинет с мес та буйный ветер. На Сретенск сверху посмотрел. И он пустынный, и из него на юг как будто люди улетели, покинув родину, но навсегда, в отличие от ласточек. Душу не радует – глядеть на это. Не то что раньше – когда везде, по всей этой, полупустой теперь, холмистой площади, дома стояли, один к другому, до леса самого тянулись улицы, которых нет уже; и было весело и многолюдно, и люди жили интересные – родные.

Дожил, унылый. Будто хорошее уже всё только в прошлом. Но ведь не так. И солнце светит…

Отнёс лестницу на место.

Вышел из ограды.

Нет, вижу, ласточек на проводах. То хоть считай по ним – одна к одной, тесня, играючи, друг дружку, лестовкой рассядутся. Ну, значит, точно нас покинули, вчера ли вечером, сегодня ли чуть свет.

Кто-то из птиц остался всё же в Сретенске – ворона громко где-то каркает, певунья наша; трещит сорока белобокая; и воробьи чирикают наперебой.

Ну, слава Богу, не одним нам, значит, идти в зиму – с кем-то.

Завёл машину. Подождал, пока куржак сойдёт со стёкол – в тени стояла, за поленницей, – как в холодильнике тут. Почти сошёл, сполз ли, размякнув. Включил дворники – быстро они согнали уже хлипкие остатки с лобового. Обзор нормальный. Можно ехать.

Скатался до ручья. Помыл «ниву». И в ней самой, как смог, прибрался – коврик водительский, после поездки в Волчий бор, был грязный. Ох, не люблю я этим заниматься – наспех. Не знаю, обижается ли на меня она, машина? Возможно. Будто оправдываясь, вслух подумал:

– В Исленьск как ехать, тщательно свой долг перед тобой исполню – будешь блестеть, как новая монетка.

Засомневался тут же в этом – в том, что исполню. Ох, непутёвый.

К дому подъехал.

Обогрело. Весь уже иней солнце съело. А вот роса ещё сверкает, глаза покалывая, но не больно. С крыши не капает – почти обсохла; и только зыбкое и различимое едва лишь марево ещё над нею воспаряет – преет – как после тёплого дождя.

Брожу по ограде, занятие себе подыскивая. Калитка, что выводит в огородчик, разболталась – петли укрепил. Доска шаталась в ней – прибил плотнее. Во дворе и в стайках у бычка и у Чернуши вычистил. Подмёл в ограде. Щеп накопилось много под навесом, где от дождя дрова храним и колем их, – наполнив ими, щепами, мешок, унёс в подсобку – будет чем печку растоплять там, бересту не тратя.

Вернувшись в дом, чаю попил. С оладьями. Болотник левый, проткнул его нечаянно вчера – мелкий тальник на берегу Кеми бобры срезают на строительство плотин, на корм себе ли, оставляя острые пеньки, так на одном из них, – заклеил.

Двенадцати часов дождался. Включил телевизор – новости дневные посмотреть. Не досмотрел.

– Оставить? – спрашиваю.

– Чё, телевизор-то?.. Да он зачем мне… Выключай.

И выключил.

– Съездить мне надо, – говорю.

Не слышит мама. Встала она уже, отдохнувшая, ходит по дому, самотканые половики и коврики с полу, скручивая в валики, собирает, складывает их возле входной двери штабелем.

– Помочь? – предлагаю.

– Да нет, – говорит. – После, как будет время, выхлопаешь… Уж не сегодня… Опять куда-то, вижу, и собрался?

– В Ялань.

– В Ялань?

– К Володе Нестерову. – И надолго?

– Да как получится.

– Ну не до ночи же?

– Я позвоню.

– Звони, звони… Если услышу, рядом окажусь… – Завтра похлопаю.

– Не к спеху… И сёдня сил не хватит у меня, их застилать-то. Месяц назад, наверное, Васюха хлопал.

– Я застелю…

– Да, на Ильин как раз… почти что месяц.

– Ну, я поехал, – говорю.

– Ну, с Богом, – говорит мама, глядя на меня, но от занятия не отрываясь. – Ждать не смогу, как спать ложиться, дверь заложу. Буди потом меня, стучи в окошко.

– Ладно, – говорю.

– Вот, – говорит, – тебе и ладно. А чё к Володе-то?

– Да надо.

– Надо… Кости все ломит – к перемене…

– Да не похоже.

– Дож, может, к вечеру направится… Тебе и не похоже. Ты уж поедешь-то, дак осторожнее…

– Уж постараюсь.

– Постарайся.

– Может, со мной прокатишься?

– И прокачусь.

– Что, за рулём?

– А как?.. Канешна.

Из дому вышел, сразу – за ворота. Захлопнул их. В машину сел, ключ повернул – завелся двигатель – работает. Пока не тронул с места, в зеркало смотрю.

Мама в окне. Рукой ей помахал. Грозит мне пальцем.

От солнца прячась за щиток, поехал.

Еду.

Погожий полдень, золотой.

Стоит, вижу, каряя кобыла возле белой стены бывшей церкви. Я посигналил – поздоровался.

Не до меня ей – разомлела, купаясь в солнечных лучах, – лоснится. Живётся, значит, хорошо ей.

Ладно.

Миновав две пустых улицы – когда-то Нагорную и Подгорную – с давно заброшенными и завалившимися домами, а кое-где и с пепелищами от них только, остановился напротив избы, в которой ютилось когда-то многочисленное и вороватое семейство Закржевских, в девяностых годах разлетевшееся бесследно – кто по тюрьмам, кто в поисках шальных денег – по всему бывшему Советскому Союзу, а теперь, приехав с Севера, обжилась Грудинина Наталья.

Изба старая, покосившаяся, под прогнившим и замшелым от времени пихтовым желобником, без палисадника, но зато с окнами, пусть и небольшими, но празднично и радостно взирающими на мир ярко-зелёными резными наличниками и чисто вымытыми стёклами.

Разыскал хозяйку, но не сразу. Не в избе и не в ограде. В огороде. В красной вязаной кофте, в чёрных сатиновых шароварах, в тюлевой сетке от мошки, в белых, испачканных в земле, матерчатых перчатках и развёрнутых болотных сапогах, стоя на коленях, маленькой деревянной лопаткой, которая здесь называется копачом, на обед себе картошку добывает.

– Бог в помощь, – говорю.

– Спасибо, – отвечает.

– Гнилая попадается? – спрашиваю.

– Да попадается, холера, – перестав копать, но не поднимаясь, с больными-то ногами, отвечает Наталья. – Да и полно – вон на ведро, отбросила, четыре штуки. Больше всё эта-то… андрета. А, скоро, – говорит, – Ваня, всё выведется. И картошка, и пчёлы… К этому. Сам человек себя и всё вокруг погубит. Так изгаляться над природой… Бог не потерпит.

Ну, мол, не знаю, может быть, и так.

– А не иначе. Всё написано. Читайте Слово. Попросил после: если я не успею вдруг домой вернуться вовремя, а она, Наталья, чем-то не будет сильно занята, дойти вечером до нас и помочь маме управиться с коровой, дойник хотя бы донести, но то, что я за этим обращался к ней, к Наталье, ни в коем случае не выдавать.

Наталья согласилась, долго не раздумывая, сказав, что и сама хотела навестить сегодня тётку Василису, по делу, мол, не просто так. Пообещала, что не выдаст.

«Ну, вот, и мне спокойней будет, – думаю. – Заботой меньше».

Попрощался.

По бывшему, уютному когда-то, заулку, где от домов и признаков уже не осталось, если упустить из виду занявшую их место бузину, любительницу запустений, выгоняя из густых и пряных зарослей конёвника и конопли, сжавших с двух сторон накатанную кем-то тут дорогу, стайки мелких серых птичек, глянув налево и направо, вырулил на тракт.

Поехал в сторону Ялани.

То там, то здесь средь ельника уже краснеют ярко – полыхают. Язвы. Полно нынче рябины – ягоды – ветви под гроздьями пригнулись. К лютой зиме. Примета есть такая. А может – к снежной. Точно и не помню.