Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис
Если бы Устин Пырько был человеком суеверным, он постарался бы как можно скорее покинуть это негостеприимное место. Но товарищ майор был из той когорты несгибаемых коммунистов, которые любой мистике предпочитали реальные факты, добытые даже там, где их никогда не было, поэтому он тайком перекрестился, постучал, откинув скатерть, по деревянному столу и приказал начинать.
Обыск длился недолго. В доме, состоявшем из двух комнат и маленькой застекленной веранды, пристроенной со стороны двора, было так же холодно, как и на улице. Сотрудники, периодически растирая замерзшие пальцы, раскрутили до винтиков радиолу марки «Кама», прошлись по карманам немудреной одежды Менделевича, вышвырнули из шкафа белье, распотрошили книги, стоящие на этажерке, вспороли матрас и две подушки, высыпали на пол запас сахара и вытряхнули табак из нескольких оставшихся папирос, найденных в пачке «Беломорканала», завалившейся за старый потрескавшийся буфет.
Не было проблем и с почти пустой верандой. Там находилась засаленная кушетка, из-под обшивки которой угрожающе торчал заостренный конец металлической пружины, стояли две тумбочки, заполненные кипами пожелтевших от времени газет, да висела на гвозде подле двери видавшая виды соломенная шляпа.
Пока сотрудники занимались газетами, Устин Пырько спустился по ступенькам в небольшой двор, прошел, светя фонарем, к дощатой уборной с окошком наверху в виде туза бубен, постоял перед сараем, прилепившимся у забора, подергал в раздумье крепкий амбарный замок и крикнул возившимся на веранде, чтобы те принесли из автомобиля ломик и два дополнительных фонаря.
Сарай оказался тесным, войти в него всем троим было невозможно, поэтому майор и его подчиненные сгрудились у распахнутой двери и стали фонарями обшаривать то, что находилось внутри. Стороннему наблюдателю, окажись он зачем-то в сарае, все это могло напомнить кадры военной хроники, на которых прожектора обшаривали небо в поисках вражеских самолетов. Но ни стороннего наблюдателя, ни тем более вражеских самолетов в сарае Менделевича обнаружено не было.
Свет фонарей выхватил вначале поленницу, сложенную слева от входа, потом две лопаты, пилу, висевшую на стене, топор, торчащий из видавшего вида чурбана, и какую-то смятую одежду, валявшуюся в противоположном углу. Устин Пырько хотел уже было скомандовать «отбой», но для очистки совести шагнул внутрь и осторожно поддел ногой одежду, оказавшуюся обычной телогрейкой.
То, что он увидел, разом перечеркнуло все его надежды задвинуть «Дело о пейс-контроле» куда-нибудь подальше. Под телогрейкой находился металлический диск, на поверхности которого были выдавлены целые абзацы текста, представлявшие, похоже, шифрованную инструкцию, написанную на неизвестном товарищу Пырько языке. Инстинктивно, словно это могло как-то изменить ситуацию, он выключил свой фонарь, но диск никуда не исчез, а наоборот, его тщательно отполированная поверхность отразила свет двух других фонарей, идущий из дверного проема, и отражение это было таким ярким, как будто в сарай Менделевича неожиданно провели электрический ток и включили на полную мощность странную лампу, укрытую до того телогрейкой.
Устин Пырько заслонил ладонью глаза, и в это мгновение ему почудилось, что рядом с ним из небытия возник товарищ Устюгов, вернее, не сам городской прокурор, а объемный и рыхлый его призрак. Призрак молча указывал пальцем на диск, словно говоря: видишь, я был прав, когда утверждал, что среди жителей города существует банда государственных преступников, возглавляемая хорошо законспирированным парикмахером.
4
По дороге в управление, пока машина с трудом переваливала через заснеженные ухабы, в голове у товарища майора попеременно возникали две картинки, диаметрально противоположные по смыслу. На одной он видел себя среди кремлевских палат, где сам товарищ Берия прикалывает к его груди высшую государственную награду, на другой – в глухом подвале, где тот же товарищ Берия орет на него благим матом и срывает с гимнастерки пришитые к ней погоны. Круглый предмет, который лежал у него на коленях и странным образом все время вибрировал, оставлял майору Пырько только эти два возникавших в его воображении выхода – либо пан, либо пропал.
Пропадать майор не собирался, а потому заперся у себя в кабинете и занялся сложным мыслительным процессом. Процесс оказался настолько глубоким, что далеко не сразу вытолкнул на поверхность мысль, которую можно было соотнести с философским прозрением лучших умов человечества. Мысль эта состояла из формулировки не существовавшего до сих пор четвертого закона диалектического материализма, удачно дополнившего первые три, вызубренные Устином Пырько в школе НКВД.
Этот четвертый закон вытекал как бы из первого, но нес совершенно другой и абсолютно современный смысл, а именно: переход количества, но не в качество, как настаивал буржуазный философ Гегель, а в стукачество, как требовалось Стране Советов, окруженной врагами снаружи, а кроме того, исхитрившимися подрывать ее устои непосредственно изнутри.
Конечно, это прозрение было вынужденным. Находясь из-за зловредного диска между молотом и наковальней, Устин Пырько всеми фибрами души ощутил, что, если количество жителей города Бобруйска не перейдет согласно сформулированному только что четвертому закону в соответствующее количество стукачей или, по-научному, «источников, заслуживающих доверия», ему никогда не добраться до подельников парикмахера, а значит, придется завершать свою карьеру по худшему из предполагаемых вариантов.
Следующая здравая мысль, посетившая майора вслед за философским прозрением, была навеяна его непосредственными наставниками, которые учили, что в случае полного отсутствия улик рекомендуется действовать по методу так называемой рыбной ловли. Секрет ее заключался в том, чтобы подобрать хорошего живца, закинуть удочку и терпеливо ждать: кто-нибудь из любопытства или по наивности непременно клюнет, а вот тогда срочно выдергивать бедолагу на допрос и вешать на него все, что до этого вешать было не на кого. Оставалось только правильно подобрать этого самого живца, отвечавшего всем критериям извилистых рассуждений Устина Пырько, и понадеяться на господа бога, которого, с одной стороны, как бы не существовало, но, с другой стороны, без которого обойтись в некоторых случаях было просто невозможно.
Вот тут-то товарищ майор вспомнил про Семена Розенбахена.
5
Надо отметить, что Семен Розенбахен являлся, несмотря на свою молодость, фигурой весьма заметной, явно выделявшейся на фоне других заметных личностей, которых в Бобруйске было больше, чем звезд на ночном небе, и это еще, как говорила тетя Бася, по самым скромным подсчетам. Помимо статей за подписью Иван Буйнов, городской общественности Семен Розенбахен был известен тем, что свободное от журналистики время он целиком отдавал местному храму искусств, то есть театру драмы и комедии, где совмещал сразу две должности – электромонтера и осветителя сцены. Это обстоятельство позволяло ему считать себя, с одной стороны, пролетарием, а с другой стороны, представителем творческой интеллигенции, поскольку благодаря его умению манипулировать световой установкой удавалось максимально скрыть степень опьянения ведущих артистов местной труппы и тем самым напрямую способствовать реализации режиссерского замысла.
Любовь к театру зародилась у него во время эвакуации в главном таджикском городе Сталинабаде, куда его двенадцатилетним увезла мать, несмотря на то что дед, воевавший с немцами еще в Первую мировую, утверждал, что ничего плохого ждать от них не собирается и другим не советует. Упрямый дед уезжать отказался и заявил, что должен остаться, чтобы охранять дом с небольшим фруктовым садом и всем тем скарбом, который был накоплен несколькими поколениями семьи Розенбахенов.
Семен запомнил его на фоне вокзальной стены, покрытой от земли до крыши густым зеленым плющом. Дед опирался на палку, щурил подслеповатые глаза и беззвучно шевелил губами, произнося какую-то бесконечную молитву. Точно так же он щурил глаза и шевелил губами, когда они, тогда еще втроем, провожали на фронт отца Семена. И наверняка точно так же он вел себя, когда фашисты погнали его в колонне с другими бобруйчанами, на одежде которых были прикреплены шестиконечные звезды, в сторону деревни Каменка, где поочередно, шеренга за шеренгой, расстреляли перед огромным, незадолго до того вырытым котлованом.
