Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис

Ходили, правда, среди отдельных несознательных бобруйчан слухи о том, что все произошедшее было частью хорошо спланированной и отлично исполненной спецоперации главного партийного идеолога города. Но поскольку товарища Типуна никто об этом спросить не решился, то, как говорила тетя Бася, есть времена, когда лучше думать о чем угодно, только не о том, что происходит на самом деле.

Единственный, кто не остался внакладе от разгона редакции, был главный виновник происшедшего – Семен Розенбахен. Его деятельная натура недолго пребывала в отрыве от движения прогрессивной общественности к светлому будущему. Буквально через несколько дней после знаменитого скандала у него появилась возможность с новыми силами продолжить вожделенное движение, но теперь не в качестве внештатного мастера печатного слова, а на ниве безопасности государства, которое без его активной помощи могло бы запросто оказаться у разбитого корыта.

Определенные услуги органам безопасности Семен Розенбахен оказывал и раньше, но это были всего лишь сведения о политической неблагонадежности сограждан, собранные по крупицам из бесед с друзьями, соседями или коллегами по работе. Дело, которое «источнику, заслуживающему доверия», поручали на сей раз, было гораздо серьезнее и потому могло помочь ему подняться от уровня заурядного информатора на новый уровень, где, по его мнению, обитали истинные рыцари невидимого фронта.

Короче, Семену Розенбахену предстояло иметь дело не с какими-то там слухами или домыслами, а с вполне реальной вражеской шифровкой, нанесенной на предмет, найденный соответствующими органами.

3

Предмет этот сотрудники органов обнаружили совершенно случайно и только лишь потому, что надо было как-то отреагировать на смерть главного фигуранта в «Деле о пейс-контроле». То, что предполагаемая сеть убийц товарища Сталина была определена биологическим методом, то есть высосана из толстого прокурорского пальца, майор Пырько, в общем-то, не сомневался. Не сомневался он, впрочем, и в другом: никто не станет разбираться с отсутствием доказательств, после того как предполагаемые злоумышленники полностью изобличат себя перед профессионалами из доблестных органов. И, наконец, он нисколько не сомневался, что следствие добудет именно те показания, которые ужаснут передовую советскую общественность, и она потребует вынести шайке безродных космополитов суровый, но, несомненно, заслуженный приговор.

И все же теперь, когда автор пресловутого пейс-контроля и его несостоявшаяся жертва дружно покинули этот мир, начальник местного отдела госбезопасности получил возможность остаться в стороне от дурно пахнущей комбинации городского прокурора. Он решил, что ввиду смерти главного фигуранта, а также за отсутствием связанных с ним улик следует придержать дело до лучших времен и во время этой паузы определиться, куда в очередной раз подует кремлевский ветер. Единственное, что оставалось сделать, чтобы поставить галочку в графе «выполнено», это на всякий случай провести обыск в доме покойного Менделевича, а затем со спокойной душой положить полученный протокол в долгий ящик.

Все, наверное, так бы и произошло, если бы не тетя Бася.

Дело в том, что тетя Бася вовсе не собиралась возвращать Моне странный диск, выданный на проверку бывшему саперу. Чем дольше этот диск, так удачно напоминавший противотанковую мину, находился в доме напротив, тем больше было поводов навещать одинокого Менделевича.

Вначале, узнав, что подозрительная находка не взрывоопасна, она в знак благодарности принесла Соломону Соломоновичу лучшую в городе квашеную капусту и добавила к ней свой фирменный форшмак, который в довоенные годы стоял в меню коопторговской столовой под названием «Пальчики оближешь». Через обычную, казалось бы, рубленую селедку тетя Бася решилась наконец донести до Менделевича послание своей любви – пусть не на словах, пусть в виде заботливо приготовленного блюда, но это было именно послание, в которое она попыталась вложить все, о чем тосковала и к чему все эти годы стремилась ее душа. Впервые в жизни она плакала во время кулинарного священнодействия, и слезы эти были вызваны не чисткой ядреного лука, а переполнявшим ее состраданием к объекту своей любви, который теперь уже не был похож на Троцкого, и не только потому, что сбрил бороду и усы, но и потому еще, что от былой копны черных как смоль волос остался только седой ежик, напоминавший издалека маленький снежный сугроб, трогательно укутавший его голову.

Догадался ли Соломон Соломонович о тайном смысле переданного ему блюда, никто теперь уже в точности не скажет. Неизвестным осталась и то, как бы воздействовал на него другой кулинарный шедевр, который Менделевичу отведать так и не удалось. Этот шедевр тетя Бася готовилась принести своему соседу в благодарность за то, что он очистил найденный Моней диск от въевшейся грязи и продемонстрировал ей, как на светящейся поверхности, отполированной до зеркального блеска, проступили целые абзацы, написанные на том же языке, что и свитки, лежавщие когда-то в специальном шкафчике местной синагоги.

В тонкостях мудреного языка тетя Бася не разбиралась, зато она разбиралась во всех тонкостях очередного гостинца. Рецепт этого блюда под названием «Си-фа-ти-туй» подарил тете Басе китаец, который после революции служил переводчиком в Коминтерне, а потом срезал косичку, побрился наголо и невесть каким образом оказался в благословенном Бобруйске.

Секрет «Си-фа-ти-туя» состоял в особой смеси восемнадцати продуктов, в которую добавляли пятьдесят грамм чистого спирта. Когда дымящееся блюдо снимали с огня, оно сразу начинало испускать во все стороны нежные янтарные лучи, а аромат, подымавшийся над столом, вырывался далеко за пределы комнаты, проходил сквозь стены и даже, рассказывали, сбивал с пути прохожих, которым в этот момент случалось проходить мимо.

Когда-то бывший переводчик Коминтерна стремился, правда, безуспешно, при помощи своего фантастического рецепта растопить неприступное сердце тети Баси. И вот теперь она сама решила воспользоваться этим заморским оружием, надеясь, что результат будет совершенно иным, чем тот, что выпал на долю ее первого и, если сказать честно, единственного воздыхателя.

Увы, смерть Менделевича случилась ровно на один день раньше того момента, который был выбран для торжественного внесения удивительного блюда в дом своего возлюбленного. В «Си-фа-ти-туе» таилось, видимо, нечто такое, что не приносило счастья ни тем, кому оно предназначалось, ни тем, кто во время готовки неосторожно вкладывал в него свои чувства. Поняла это тетя Бася или не поняла, но после внезапной смерти Соломона Менделевича она никогда уже больше не возвращалась к этой кулинарной диковинке, вычеркнув из памяти и само название, и все восемнадцать компонентов, составлявших главный ее секрет.

Про квашеную капусту, форшмак и «Си-фа-ти-туй» майор Пырько не знал, как не знал он ни о чувствах тети Баси, ни о диске, найденном Моней под окном приемного пункта конторы «Вторчермет». Поздним вечером он и два его сотрудника подъехали к опустевшему дому Менделевича, сорвали на входе сургучную печать и вошли в небольшие сени, обитые войлоком.

Пока сотрудники искали выключатель, майор Пырько нажал кнопку карманного фонарика и распахнул дверь в комнату. Тонкий луч скользнул по противоположной стене и остановился на пожелтевшей фотографии, заключенной в простую деревянную рамку. В центре снимка, сделанного за год или два до войны, в кресле с высокой спинкой и резными подлокотниками сидел Менделевич, на коленях у него устроилась дочурка, одетая почему-то в матросский костюмчик, а сбоку, опираясь рукой на плечо Соломона Соломоновича, стояла его жена в длинном платье и маленькой кокетливой шляпке Все трое смотрели прямо в глаза майору, и эти взгляды были такими пристальными, излучали такое напряжение, что Устин Пырько невольно отвернул голову. Ему на мгновенье показалось, что семья Менделевича, изображенная на фотографии, никуда из промерзшей, давно не топленной комнаты не исчезла, а наоборот, терпеливо ждала его прихода, чтобы задать майору какие-то важные и очень неприятные для него вопросы.