Меченная - Чоинг Ани

11

Одна

В ту ночь мне приснился сон, который я не забуду до конца своих дней. Даже сегодня воспоминания настолько четкие, что каждый раз, когда я говорю о том сне, я словно заново его переживаю. Я дома, у родителей, в комнате для молитв, где стоит моя кровать. Время — около пяти утра, я сплю. И мне снится, будто я лечу. Стою на вершине горы и вдруг понимаю, что могу превратиться во что угодно по собственному желанию. Немного поколебавшись, я выбираю Гаруду — птицу из индуистской и буддийской мифологии. Это получеловек-полугриф, чье имя с санскрита переводится как «Крылатая песнь». Я поворачиваю голову, чтобы рассмотреть крылья за спиной — те самые крылья, о которых я так мечтала, когда медитировала подростком в Наги Гомпа. И вот я их обрела. Крылья великолепны: мягкие, белые, перышки трепещут на ветру, — и они готовы нести меня в небо. Крылья сияют и внушают мне чувство невероятной силы — ни разу в жизни я не испытывала ничего подобного. И вот я уже лечу над Бутаном, подо мной сверкают огоньки — окна жилых домов. Я слышу, как крылья с легким шумом разрезают ветер. Взмываю вверх и бросаюсь вниз, пролетаю над людьми, которые показывают на меня пальцем и что-то говорят, — я не различаю слов и не понимаю, испуганы люди или восхищены. Я чувствую себя сильной и бесконечно счастливой. И просыпаюсь от радости: сердце бьется так сильно, что вот-вот взорвется. Открываю один глаз и с минуту пытаюсь понять, где же я. Но реальность быстро возвращает меня на землю. Я дома, а рядом с моей кроватью разрывается телефон. Я поднимаю трубку и слышу бесцветный голос Тсокни Ринпоче, сына учителя:

— Он покинул нас. Думаю, тебе лучше приехать как можно скорее.

В моем сердце пустота. Мертвая телефонная трубка покоится у меня в руке, а я сижу на кровати и смотрю в пустоту. Бесконечно долго. Я не знаю, что делать, в голове не осталось ни одной мысли. Звонок в дверь выводит меня из оцепенения. Мама в ночной рубашке тихо входит в мою комнату. В монастыре Боднатха меня ждет Чоклинг Ринпоче, другой сын наставника; с ним я поеду в Наги Гомпа. Через двадцать минут я сижу в джипе; монах везет нас к учителю. Все молчат. Я вспоминаю о своей последней встрече с Тулку Ургьен Ринпоче. Он сидел на кровати и выглядел более бодро, чем обычно, ему даже удалось поесть. Спросил, когда я закончу шапочку, которую обещала ему связать. Мы тогда смеялись, а я подумала, что он победил болезнь. Что он обязательно выздоровеет.

Через два часа я вхожу в его комнату, кланяюсь по старинному обычаю и смотрю на учителя: он сидит в той самой позе, в которой я его заставала тысячи раз: ноги скрещены, руки на коленях, ладони повернуты к небу, глаза прикрыты. Я приближаюсь к нему и едва уловимо наклоняю голову — мы всегда так приветствовали друг друга. Но на этот раз он не ответит на мой молчаливый привет, не прикоснется лом к моему лбу. Он ушел. Умер в шестьдесят шесть лет, тринадцатого февраля 1996 года. Но моя ладонь по старой привычке, почти инстинктивно, ложится на его руку. Она теплая! Учитель не умер, они ошиблись. Меня окатывает волна ярости, порожденная безумной надеждой. Они солгали мне: учитель жив! Я поворачиваюсь к Чоклингу Ринпоче — тот смотрит на меня со сдержанной нежностью.

— Да, я знаю, Чоинг… Это thukdam: он все еще медитирует. Тише…

Тибетские буддисты считают, что великие учителя способны поддерживать жизнь в умершем теле при помощи силы духа. Их легкие могут перестать наполняться кислородом, а сердце — биться, но благодаря внутренней энергии тело продолжает жить. Для меня это все слишком странно и неожиданно. Я бросаю взгляд на монахов, сидящих в углу, — они без стеснения плачут. Но почему, ведь учитель не умер? Я ничего не понимаю, не знаю, что делать, как себя вести, голова гудит, будто ее зажали в тиски, которые с каждым мгновением сжимаются все сильнее. Наверное, я должна чувствовать боль? По моим щекам медленно текут слезы, но это скорее выплескиваются переполняющие меня эмоции, чем горе. Я по-прежнему ничего не чувствую… хотя нет, меня не оставляет ощущение, что я зависла в каком-то безвоздушном пространстве и никак не могу оттуда выбраться. Я встаю и выхожу из комнаты, дверь оставляю открытой. Солнце уже встало, но на улице достаточно свежо. Время будто растягивается, воздух сегодня особенно чист. Я больше ни о чем не думаю.

То, что происходило в следующие часы, превратилось в моей памяти в череду обрывочных картин. Я помню все, но как бы со стороны, в целом. Невозможно отделить боль от возбуждения, тоску от усталости. Я уверена только в том, что по прошествии нескольких дней я очутилась в Катманду, на одной из улочек Боднатха. Тело учителя привезли в город, чтобы все буддисты смогли воздать ему последние почести, ведь до Наги Гомпа довольно трудно добраться. На всем пути следования похоронной процессии люди поют молитвы, жгут эфирные масла и сотни шарфов khata колышутся на ветру. Невозможно описать чувства людей. Погребальные церемонии, которые устраиваются для великих буддийских учителей, длятся сорок девять дней. Тело Тулку Ургьен Ринпоче поместили в стеклянную гробницу на территории Боднатха, чтобы люди могли в последний раз увидеть его перед кремацией. Они молча подходят к учителю и прощаются с ним. Здесь весь Боднатх. Кроме моих родителей. Я пытаюсь бороться с разочарованием, но у меня плохо получается. На горькую боль от потери учителя накладывается еще одно испытание. В то время, когда мне больше всего нужна поддержка родителей, они истязают меня своими обычными проблемами. Я ухожу в угол похоронной комнаты, пытаюсь собраться с мыслями — и тут непонятно откуда возникает десятилетний мальчик в монашеском одеянии и настойчиво тянет меня за рукав:

— Твой брат здесь, он хочет с тобой поговорить.

Я встаю и вижу брата: он плачет.

— Что случилось, почему ты пришел сюда один?

— Пойдем скорее, папа сошел с ума, он убьет маму!

— Да что произошло?

— Она пьет со вчерашнего дня, отец вышел из себя и принялся ее избивать. Пойдем, надо спасать маму!

Я думала, что уже достигла последней грани отчаяния. Оказалось, что нет. Эта новость — как нож в спину. Некоторое время назад я начала подозревать маму в чем-то подобном. У нее странно блестели глаза, щеки краснели сильнее, чем обычно. Я видела, как она идет нетвердой походкой по улицам Боднатха, но решила, что меня обманывают сумерки. Ее дыхание пахло алкоголем. Нет ничего страшного в том, что она время от времени выпивала стаканчик. Но то, что она напивается, как алкоголичка, и сопровождает отца в его пьяных загулах, это выходит уже за всякие рамки. В первый момент я готова была вскочить и побежать домой, чтобы утихомирить родителей. Но я останавливаюсь. Хватит. Мне надоела вся эта комедия. Надоело быть той, кто понимает, прощает, забывает. Я сдаюсь. Сейчас у меня просто нет сил для всего этого. Невозможно заставить людей быть счастливыми, если им куда больше нравится без сопротивления опускаться на самое дно. Я всей душой пыталась им помочь. Я очень хотела бы не замечать их слабостей и принимать своих родителей со всей их ограниченностью. Но я не святая. А теперь, когда мой учитель, человек, который все эти годы поддерживал меня и за руку вел к свету, умер, я не знаю, откуда взять сочувствие и любовь, чтобы снова простить маму и папу. Надо быть слепыми эгоистами или полными глупцами, чтобы не понять: в такой день мне необходим покой! Я ведь все делаю, чтобы они были счастливы. Окружаю их абсолютной любовью, поддерживаю морально и материально — все бесполезно. Будто я поливаю пустыню. Они просто разбивают мне сердце. Говорят, что любят, но никак не подтверждают свои слова. Думают, что только они страдают в этом мире, что у меня нет других дел, как только о них заботиться и волноваться? Хватит. Когда я думаю о том, сколько времени им отдала — времени, которое могла провести рядом с учителем, человеком, искренне любившим меня… Меня начинает душить ярость.