Белая горячка. Delirium Tremens - Липскеров Михаил Федорович

Так прошло два дня. Лежащие нехотя переговаривались. Только Одновозрастный все время вел беспорядочную артиллерийскую стрельбу. А посему его увезли в Поливановку – место, где он всегда будет метаться между прошлым и настоящим и где никакая водка не принесет ему стабильности во времени. Потому что ее уже не будет никогда. Он до конца своей жизни будет жить в аду. Пока не уйдет в другой, а там… Впрочем, читайте выше.

Наконец, следы гулевания были изгнаны из тела Мэна и Бывшего Бородатого. Все это время их ненадолго отвязывали, чтобы они могли помочиться в утку и погадить в судно. Но Мэн помочиться мог, а вот погадить стеснялся. Потому все остатки празднества и обыденной больничной пищи держал в себе. И когда его, наконец, развязали окончательно, не усмотрев признаков «белки» и повышенной возбудимости, а также отсутствие алкоголя в крови, Мэн решил торжественно сходить в туалет, чтобы, как настоящий мужчина, гордо сесть на унитаз в позе орла, освободить тело от шлаков и возродиться к новой чистой жизни. Но, как оказалось, сделать это оказалось невозможно. Едва Мэн попытался встать, как ноги его подкосились, и он упал. Встать самостоятельно не удалось, как, впрочем, и с помощью неизвестно откуда появившейся Медсестры. Она же была не из этого отделения. И как она здесь появилась? Ума не приложить. Она подтянула Мэна к кровати и с видимым трудом взволокла его на нее. Потом посмотрела на ноги и выругалась.

– Извините, Мэн, но у вас очень сильно отекли ноги…

«Доигрался, – подумал Мэн, – облитерирующий атеросклероз дал себя знать». А вслух сказал:

– Детка, отведите меня в туалет. Мне по-большому надо.

– Так вот же судно! – сказала Медсестра.

– Не могу в судно, – замотал головой Мэн.

– Гордый? – спросила Медсестра.

– Чувствительный, – полусогласился Мэн.

Медсестра вздохнула, посадила Мэна на кровати, взяла сзади под мышки и поволокла в туалет. Вслед за ними волоклись мэновы ноги.

«И откуда у этой чувихи столько сил? – думал волочимый Мэн и заключил про себя: – Да, есть женщины в русских дурдомах…»

Наконец, Медсестра дотащила Мэна до туалета, согнала с одного из двух унитазов Азербайджанца, читавшего, судя по первой полосе, завтрашний номер «Литературной газеты», и посадила на него Мэна. И Мэн до глубины души прочувствовал фразу: «И будет вам счастье».

А потом Медсестра отволокла Мэна обратно в палату, уложила в кровать и отправилась на поиски врача. А Мэну стало страшно. Не столько за ноги, в конце концов, он работал не ногами, а вообще, как бывает страшно только после сильного похмелья. И он вспомнил эссе, написанное и опубликованное им во времена…

Эссе о страхе

Жутко страшно просыпаться с похмелья. Страшно смотреть на шаловливые ручонки. Страшно трудно оторвать потную голову от подушки. Страшно хочется портвейнового вина. Страшно, что оно не приживется в истомленном организме. Страшно, что на портвейновое вино может не хватить денег. И вообще – с похмелья страшно абсолютно все.

Страшно, что, когда я пойду за портвейном, на меня нападут рэкетиры и потребуют половину из имеющихся у меня шестидесяти рублей. И страшно, что я не смогу их отдать. Потому что шестьдесят рублей состоят из трешек и рублей, а трешки и рубли они не принимают.

Страшно, что все подорожает еще больше. И страшно, что, когда подорожает еще больше, исчезнет совсем.

Страшно, купив порцию кооперативного шашлыка, найти в нем шерсть. И страшно узнать в ней знакомого эрдельтерьера Феликса.

Страшно, что дом опять поставят на капитальный ремонт. И страшно, что они опять соединят водопровод с канализацией.

Страшно идти получать ваучер. И страшно, что на него достанутся акции предприятия, с которым сотрудничаешь.

Страшно, что старые добрые случайные связи стали называться эротическим массажем. И страшно, что второе, в отличие от первого, трудно получить даже с получки.

Страшно, что курс доллара упадет по отношению к немецкой марке. И страшно, что я не понимаю, почему мне от этого страшно.

Страшно, что коммунисты придут к власти. И страшно, что они сожрут все, что осталось от демократов.

Страшно, что азербайджанцы примут меня за армянина, армяне – за азербайджанца. И страшно, что меня отметелят боевики из РНЕ за то, что я – еврей, или мифические сионистские боевики за то, что я – не сионист.

Вообще с похмелья страшно абсолютно все. Хорошо, скажете вы, если тебе с похмелья так страшно, брось пить. Да как же я могу бросить пить, если трезвым мне страшно. Страшно, что…

* * *

А Медсестра привела Врача, тот откинул одеяло и посмотрел на опухшие ноги Мэна.

– Так, – сказал он, – нужно позвонить его Жене или еще кому. Это дело не по нашей части. Это мы вылечить не можем. Соматика не по нашей части. Ее мы не лечим. Наше дело – душа. – И, подумав, добавил: – Пытаемся, по крайней мере. Так что пусть семья решает, куда его определять.

Мэн даже обрадовался некоторой перемене участи, сейчас кто-нибудь придет и все за него решит. Главное – самому ничего не решать. Жутко надоело брать на себя ответственность. За себя еще куда ни шло, а вот за других, связанных с ним, с его действиями, поведением, слабостями… Жена, дети, друзья и вообще масса людей в той или иной степени зависели от него. Вне зависимости от того, подозревал Мэн это или не имел об этих людях ни малейшего понятия. Никто не знает, как наше слово отзовется. Но уж отзовется – это точно.

Очевидно, эти размышления заняли у Мэна довольно много времени, потому что когда он вернулся из них, около его постели стояли Медсестра, Врач, Жена, Старший, Младший сыновья и какой-то Жизнерадостный Хрен в костюме от «Живанши». Этот Хрен откинул одеяло и, показав окружающим на ноги, радостно сказал:

– Прелесть какая!.. Прямо для учебников! Сильно болит?

Мэн, до этой минуты погруженный в экзистенциальные экзерсисы, взглянул на свои ноги и понял, что они болят. Сильно болят. Очень сильно. О чем он честно и поведал Жизнерадостному Хрену и всему собравшемуся вокруг него обществу.

– Все правильно! – воскликнул Жизнерадостный Хрен и добавил хрестоматийное: – Еще один день, и ножки можно выкидывать на помойку! Может, только ножки, а может, и вместе с вами. Ах, как вовремя вы меня позвали! Молодец, – сказал он Медсестре, – вовремя засекли. Повезем ко мне, в …дцатую градскую. Вызывайте «скорую»!

Жена, Старший и Младший вытащили мобильники.

– Не надо, – сказала Медсестра, – на нашей отвезем. Я уже вызвала.

– И когда успела… – пробормотал Врач.

– Когда надо, – отрезала Медсестра, и в палату вошли два амбала с носилками.

Водрузив Мэна на носилки, они сволокли его вниз и загрузили в «нашу». Старший сунул им что-то. Сунул Врачу, сунул Жене на всякий случай. «Сами понимаете, тетя (имя Жены), если что потребуется…», попытался сунуть Медсестре, но получил взгляд, от которого почему-то покраснел. Но потом оправился, стер краску с лица и кратко пошептался с Младшим и Жизнерадостным Хреном. Потом он было сунул руку в карман, но Жизнерадостный Хрен протестующе поднял руки и сказал:

– Только после того, как выйдет своими ногами. Вы ее благодарите, – кивнул он через плечо на Медсестру. – Если б не она… – и опять начал хрестоматийное, – если б не она, еще б…, а впрочем, я уже об этом говорил…

И Мэна отвезли в сосудистую хирургию …дцатой градской больницы, быстренько взяли анализ крови, сделали электрокардиограмму и подняли в 1122-ую палату сосудистой хирургии. В палате лежало три человека преклонного возраста. Двое из которых были преклоннее Мэна лет на пятнадцать, а один был чуть менее преклоннее Мэна. Мэн громко представился и не получил ответа. Нет так нет. Его положили на свободную койку. Вошла Местная медсестра и вколола в задницу Мэна укол. Боль в ногах стала проходить, зато стала болеть задница. Ну что ж, полного счастья в этой жизни не бывает.

Но через минуту он все-таки поверил в какое-то в меру всеобъемлющее счастье. В палату вошла Медсестра из дурдома.