Альберто Моравиа - Скука
— Мне, — сказала она многозначительно, — она страха не внушает.
Но я продолжал упорствовать:
— Вы не ответили на мой вопрос: Балестриери избегал вас, потому что боялся?
— Да ничего он не боялся. Да, я еще вспомнила, что потом он как-то мне сказал: «Если бы не та твоя уловка, я бы никогда не поддался — ты мне не нравилась». — Помолчав, она добавила: — Это все, больше я ничего не могу сказать.
Я понял, что, двигаясь в этом направлении, ничего не добьюсь, и подошел к делу с другой стороны:
— Но потом-то он в вас влюбился, так или нет?
— Так.
— И сильно?
— Да, очень сильно.
— А почему?
Я видел, что она наклонилась вперед и внимательно на меня посмотрела. Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:
— Откуда я знаю.
— Но разве он не говорил вам о своей любви?
— Говорил.
— И что он говорил?
Судя по всему, она задумалась над моим вопросом, но при этом почему-то так резко качнулась в мою сторону, что я испугался, что она на меня сейчас просто рухнет. Из-за полотенца, в которое ее тело было погружено, как в футляр, она казалась мне чем-то вроде до краев наполненного сосуда, который, накреняясь, словно бы предоставляет мне возможность из него зачерпнуть. В конце концов она сказала:
— Я не помню, что он говорил. Помню только, что делал.
— И что же он делал?
— Ну например, плакал.
— Плакал?
— Да, обхватывал вдруг голову руками и начинал плакать.
Я представил себе Балестриери, каким я его всегда видел: да, конечно, старый, седой, но еще такой крепкий, широкоплечий, твердо стоящий на ногах, с лицом, которое всегда пылало от кипящих в нем жизненных сил, и спросил в совершеннейшем смятении:
— Почему же он плакал?
— Не знаю.
— Он не говорил вам, почему плачет?
— Нет, говорил только, что плачет из-за меня.
— Может быть, он ревновал?
— Нет, он был не ревнив.
— Но у него были поводы для ревности?
Некоторое время она, словно не понимая, молча смотрела на меня, потом коротко ответила:
— Нет.
— Неужели он плакал молча, ничего не говоря?
— Нет, он всегда что-нибудь говорил.
— А, вот видите, значит, говорил. И что же он говорил?
— Говорил, например, что уже не может без меня обойтись.
— Ara, так, значит, у него были причины плакать: он хотел бы обходиться без вас, но не мог.
Она педантично меня поправила:
— Нет, он говорил только, что не может без меня обойтись. Он никогда не говорил, что хочет от меня избавиться. Наоборот, когда однажды я решила его бросить, он попытался покончить с собой.
Меня поражало, что ее тон совершенно не менялся, говорила ли она о какой-то ерунде или, вот как сейчас, сообщала о том, что Балестриери хотел из-за нее покончить с собой. Я переспросил:
— Пытался покончить с собой? И каким же образом?
— С помощью этих лекарств, знаете, которые пьют от бессонницы. Не помню названия.
— Барбитураты?
— Да-да, барбитураты.
— И ему было плохо?
— Да, ему было плохо два дня, но потом все прошло.
— А он вообще страдал бессонницей?
— Да, он принимал барбитураты. Бывали ночи, когда он спал самое большее два часа.
— А почему?
— Почему ему не спалось? Не знаю.
— Из-за вас?
— Он говорил, что все, что с ним случалось, было из– за меня.
— И больше ничего? Он никак это не объяснял?
— Да, сейчас я вспомнила, что он говорил, будто я для него как наркотик.
— Ну, это общее место, вам не кажется?
— А что такое общее место?
— Ну, неоригинальная мысль. Такое мог бы сказать всякий.
Снова пауза. Потом я опять начал допытываться:
— И все же почему Балестриери считал, что вы для него как наркотик?
И тут наконец она, в свою очередь, обратилась с вопросом ко мне. Она сказала очень медленно:
— А почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
Я ответил вполне искренне:
— Потому что во всей этой вашей истории с Балестриери есть что-то, что вызывает у меня любопытство.
— Что именно?
— Сам не знаю. Потому я вас и расспрашиваю. Чтобы понять, зачем я это делаю.
Она не улыбнулась и снова взглянула на меня своим внимательным, хотя и невыразительным взглядом, наклонившись надо мною так низко, что я ощутил теплоту и свежий запах ее тела. Потом она попыталась что-то объяснить:
— Я думаю, Балестриери считал, что я для него как наркотик, потому что с каждым днем он нуждался во мне все больше. Он так и говорил: «Дозы, которой мне было достаточно раньше, теперь мне мало».
— В каком смысле он все больше в вас нуждался?
— Во всех смыслах.
— В смысле постели?
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я повторил вопрос. Тогда она, казалось, решилась и ответила без всякой уклончивости:
— Да, и в смысле постели.
— Вы часто занимались любовью?
— Сначала один-два раза в неделю, потом через день, потом каждый день, потом дважды в день. Под конец уже нельзя было сосчитать.
— И он никак не мог насытиться?
— Он уставал. Иногда ему даже становилось плохо. Но ему всегда было мало.
— А вам это нравилось?
Она замялась, потом сказала:
— Женщине не может не нравиться, когда мужчина показывает, как он ее любит.
— Но он действительно вас любил? Или просто нуждался в вас по привычке, как больной нуждается в наркотике?
— Нет, — сказала она с неожиданным жаром, — он меня действительно любил.
— И в чем это проявлялось?
— Разве это можно объяснить? Такие вещи просто чувствуешь.
— И все-таки?
— Ну например, он хотел на мне жениться.
— Разве он не был женат?
— Был, но он говорил, что сумеет добиться развода.
— А вы соглашались?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю. Мне не хотелось выходить за него замуж.
— Значит, вы его не любили?
— Я никогда его не любила. — Тут она запнулась, видимо боясь показаться неточной, и добавила: — Вернее, я его любила, но только в первое время, когда мы познакомились.
Наступила долгая пауза. Теперь она сидела совсем рядом, почти нависая надо мною, лежащим, и пристально на меня глядя; казалось, она вот-вот на меня упадет, и я снова подумал о сосуде, о прекрасной вазе с двумя ручками и округлыми боками, доверху наполненной желанием, которая вот-вот опрокинется и меня затопит. Наконец я сказал:
— Я устроил вам настоящий допрос, вы, наверное, устали.
