Альберто Моравиа - Скука
— Я познакомилась с Балестриери два года назад. У одной моей подруги.
— А кто она, ваша подруга?
— Одна девушка, ее зовут Элиза.
— А сколько лет Элизе?
— Она на два года старше меня.
— Что делал Балестриери в доме Элизы?
— Давал ей уроки рисования, как и мне.
— А какая она, Элиза?
— Блондинка, — сказала она, не вдаваясь в подробности.
Мне показалось, что я припоминаю одну из девушек, которую часто видел в нашем дворе, и сказал:
— Блондинка с голубыми глазами, длинной шеей, овальным лицом и пухлыми, плотно сжатыми губами?
— Да, это она. Вы ее знаете?
— Да нет, я просто несколько раз видел ее у Балестриери до того, как к нему стали ходить вы. Элиза брала уроки дома или у него в студии?
— И дома, и в студии, как придется.
— Вы не сказали, что произошло в тот день, когда вы встретили Балестриери в доме Элизы.
— Ничего не произошло.
— Хорошо, ничего не произошло. Но в конце-то концов Балестриери стал давать уроки рисования и вам тоже? Как это получилось?
На этот раз она только посмотрела на меня и ничего не сказала. Но я был настойчив:
— Вы слышали, что я сказал?
В конце концов она решилась заговорить. Она спросила:
— А зачем вам это знать?
— Предположим, вы меня интересуете, — сказал я, ясно сознавая, что не то чтобы лгу, но говорю неправду того рода, которая в тот момент, когда я облекаю ее в слова, становится правдой.
Она посмотрела прямо перед собой, как школьница, которая приготовилась отвечать урок строгому учителю, и сказала:
— Потом я еще раз встретила Балестриери у Элизы: мы дружили, и я часто у нее бывала. И однажды я попросила его давать уроки и мне, а он сказал, что не может.
Подумать только, я считал, что Балестриери бегает за всеми женщинами, которые попадаются ему на пути, а он, оказывается, вон как — отверг предлог, который подсказала ему сама девушка. Я спросил:
— И почему, вы думаете, Балестриери вам отказал?
— Не знаю, просто не хотел.
— Может быть, он был влюблен в Элизу?
— Не думаю.
— Но тогда почему он не захотел?
Она объяснила:
— Сначала я подумала, что это Элиза его отговорила, потом поняла, что она об этом даже не знает. Он просто не хотел, и все. Я подумала: может, ему не нравится, что я буду приходить к нему в студию, и сказала, что он может давать мне уроки у меня дома. Но он все равно отказался. Видно, ему не хотелось.
— Но вам-то зачем так нужны были эти уроки?
Она замялась и покраснела — ее бледное лицо вдруг пошло пятнами.
— Я влюбилась в него, — сказала она, — вернее, мне показалось, что влюбилась.
— И почему же он этим не воспользовался?
— Не знаю.
Она снова замялась, потом, словно перестав вдруг меня стесняться, заговорила гораздо свободнее, чем раньше, хотя и оставалась по-прежнему точной и немногословной.
— Все дело в том, что я ему не нравилась. Два или три месяца он даже старался избегать встречи со мной, и я очень от этого страдала. Я ведь действительно была влюблена. И тогда я пошла на хитрость.
— На хитрость?
— Да. Как-то раз я пригласила Элизу позавтракать со мной и выбрала тот час, когда, я знала, она должна была идти к Балестриери. Я сказала ей, что он звонил и просил в этот день не приходить, потому что был занят, а сама пошла к нему.
— И как Балестриери отнесся к вашей проделке?
— Сначала хотел меня выгнать. Потом стал любезнее.
— И вы прямо в этот день занялись любовью?
Она снова покраснела, как и раньше, пятнами, и молча кивнула.
— Ну а Элиза?
— Элиза так и не узнала, что в тот день я пошла к Балестриери вместо нее. А некоторое время спустя они разошлись.
— Вы по-прежнему с ней дружите?
— Нет, мы даже не встречаемся.
Возникла пауза. Я понимал, что устраиваю ей почти полицейский допрос, которому она, впрочем, охотно подчинялась, и спросил себя, что же я на самом-то деле хочу выяснить? Ведь ясно же, что меня интересовали не сами факты, а то, что за ними стояло, их сущность, их первопричина. В чем они состояли? И я резко спросил:
— А почему вы влюбились в Балестриери?
— То есть как это почему?
— Я имею в виду — почему именно в Балестриери, старика, который годился в отцы вашему отцу?
— Какие могут быть причины, когда влюбляешься? Влюбляешься, и все.
— Ну, положим, причины есть всегда и на все.
Она взглянула на меня, и, странная вещь, мне показалось, что сейчас она сидит ко мне гораздо ближе, чем раньше. Или то была оптическая иллюзия, возникшая оттого, что в результате допроса она стала мне ближе и понятней? Наконец она сказала почти шепотом, наклонившись вперед и пристально на меня глядя:
— Я испытывала к нему сильное влечение.
— Влечение какого рода?
Она ничего не сказала, только посмотрела на меня. Но я настаивал:
— Так какого рода?
— Ну, если хотите, пожалуйста, я могу сказать. Балестриери был чем-то похож на моего отца, а я, когда была маленькая, испытывала к отцу настоящую страсть.
— Страсть?
— Да, он даже снился мне по ночам.
— Итак, вы влюбились в Балестриери, потому что он был чем-то похож на вашего отца?
— Да, и потому тоже.
Снова наступила пауза, потом я спросил:
— А почему, вы думаете, Балестриери поначалу не хотел о вас и слышать?
— Я уже сказала: я ему не нравилась.
— «Не нравилась» — это ничего не объясняет. Могут быть тысячи причин, по которым кто-то нам не нравится.
— Наверное, были и причины, но я их не знаю.
— Но кое о чем вы могли бы догадаться. Как вы думаете, может быть, Балестриери не хотел иметь с вами дела, потому что, по его мнению, вы были для него слишком молоды?
— Нет, дело не в этом.
— А может быть, он испытывал к вам то же чувство, что вы к нему — то есть вы казались ему дочерью?
— Не думаю, если бы это было так, он бы сказал.
На некоторое время я замолчал, старательно обдумывая услышанное. Теперь мне было уже ясно, что я расспрашиваю девушку о Балестриери для того, чтобы понять кое-что про себя самого: ведь я тоже до сих пор отвергал все ее попытки к сближению, и мне тоже казалось, что она в меня влюблена.
— А вы не думаете, — сказал я наконец, — что Балестриери просто боялся познакомиться с вами ближе?
— Боялся? Почему он должен был меня бояться?
— Потому что предвидел то, что в действительности потом и произошло: боялся влюбиться. Любовь иногда внушает страх.
— Мне, — сказала она многозначительно, — она страха не внушает.
