Елена Колина - Про что кино?
…Виталик кривлялся у подъезда, а Светлана наверху ссорилась с мужем так, что перья летели в буквальном смысле — она со злости укусила подушку.
Светлана пересчитывала приборы, перепроверяла количество гостей: «Мы, три пары плюс один одинокий, получается девять человек, плюс Виталик с Аришей, всего одиннадцать… Милый мой, любимый… Черт бы тебя драл, черт бы тебя драл!»
«Милый мой, любимый» относилось к Вадиму, «черт бы тебя драл» — к новому мужу. Мысли о Вадиме приходили к ней не в принятые для воспоминаний дни — в первый год она забыла день его рождения, во второй год не поехала на кладбище в день смерти. Она думала о нем — пусть это покажется странным, но это было именно так — в те мгновения, когда ее обижали, обижали в театре или обижал муж.
…Сегодняшняя ссора началась… даже не вспомнить, с чего началась, в таких ссорах главное не повод, а то, что под тихой водой… Светлана оделась — новое платье, новые туфли, прическа, брошка, прошла на кухню, молча встала перед мужем — смотри!..
— Что ты молчишь?.. Как брошка? Красиво?.. — И уже чуть обиженно повысила голос: — Красиво?!
— Там, где брошка, там перед, — пробормотал Михаил Иванович.
Это была строчка из старой глупой песенки, но Светлана решила, что ни за что не даст испортить себе настроение перед приходом гостей.
Михаил Иванович, наклонившись к духовке, тыкал длинной вилкой мясо — не жесткое ли, из духовки торчал его круглый зад, и душой он был весь в духовке… Крякнув, разогнулся, повернулся к Светлане, оглядел ее и довольно сказал:
— Мясо нормальное. Не жесткое… А что это на тебе?.. Новые туфли? У тебя есть такие туфли, черные, лакированные, но без бантика. Откуда туфли?
Светлана вздохнула — от него ничего не скроется, но какой глупый вопрос, как будто она украла туфли или, как в детстве, взяла поносить у подружки.
— Ну, Миша… — Светлана вытянула ногу, улыбалась, но голос чуть дрогнул: — Туфли, новые…
Михаил Иванович одобрительно взглянул на стройную ножку, засмеялся своим прелестным хохотком. Хохотков у него было два: первый — прелестный с подвизгиванием, так он смеялся хорошей шутке, анекдоту, и второй — раскатистый, до слез в глазах. Хохоток номер два был известен всему «Ленфильму» и означал «то, чего вы у меня просите, — не дам». Михаил Иванович был хозяин и в ленфильмовском и в своем личном хозяйстве все траты делил на необходимые и ненужные. По отношению к Светлане он не был скуповат, это было другое, ярко выраженное чувство целесообразности: домработница, приходящая раз в неделю к Виталику, — необходимая трата, он ведь не хочет, чтобы мальчик жил с ними, а черные лакированные туфли с бантиками — ненужная. В ненужных тратах Михаил Иванович был жаден так трогательно, по-детски неудержимо, ему так физически было трудно потратиться на ее одежду, что посторонний наблюдатель мог бы его пожалеть, погладить по голове, сказать «бедный ты, бедный, жадина-говядина».
…Вот и ответ на вопрос, зачем Светлане нужен был весь этот цирк, почему бы ей не отдавать свои личные деньги сыну. Отдавая свою зарплату в семейную кассу — с Вадимом ее зарплата никогда не учитывалась в семейном бюджете, — Светлана старалась утаить, что могла, соврать, что часть зарплаты «куда-то подевалась», и эти утаенные деньги тратила на себя. С Михаилом Ивановичем было полное материальное благополучие — квартира-машина-дача-мебель, но откуда же быть настоящей одежде без постоянных заграничных гастролей? Нужно покупать здесь, у спекулянтов, а он считал: новый сарай на даче — это да, а переплачивать за фирменную кофточку — это нет.
Можно осудить Светлану за то, что она пожертвовала достоинством Виталика ради фирменной кофточки, а можно пожалеть: прошли времена, когда она одевалась, одевалась с размахом, шиком; теперь, чтобы завистливый блеск в глазах приятельниц не сменился насмешливой жалостью, приходилось ловчить, выкручиваться, лгать, что сколько стоило…
— Стоят семьдесят рублей…
— Семьдесят рублей за бантик?..
Дальше слезы, сбросила туфли, швырнула на пол, аккуратно швырнула, чтобы не повредить лак, разрыдалась.
Господи, где широта, щедрость? Вадим никогда не спрашивал, молча доставал кошелек, ему в радость было, когда она покупала вещи, была счастлива, он ее любил… Вадим никогда… Вадим всегда… Это, конечно, не вслух, про себя.
— Я красивая женщина, я актриса, а ты…
Светлана бросилась в спальню, схватила подушку, вернулась на кухню к мужу и, словно желая сдержать рыдание, вцепилась в нее зубами. Не рассчитала, прокусила наволочку, по кухне полетели перья…
— Вот я и говорю: брось ты этот театр…
— Ах, театр?! Я тут плачу, а для тебя — театр?! Да, я актриса, я певица, а ты — зритель!
— Не плачь, Светочка, эти туфли тебе не нужны… Сними-ка брошку, у нее застежка плохая, дай я посмотрю, — озабоченно сказал Михаил Иванович. — А то упадет — затопчут, гостей-то много будет…
Гостей должно было быть много… Если бы не гости, не именно сегодняшние гости, а вообще гости…
Светлана кокетливо говорила приятельницам: «Мы нигде не бываем, с таким же успехом я могла быть замужем за прорабом…» — но ни фанатичная страсть Лошака к работе, ни его жадность, ни даже то, что царить на «Ленфильме» не получилось, не мешали ей считать свой второй брак удачным. И если вернуться назад, к страшному времени, к гибели Вадима, если опять решать, она опять решила бы как на старте — раз, два, три, — замуж. Быстрей, обогнать всех, прийти к финишу первой, пока не столкнули с дорожки.
Это был скандал года. В театре ее осуждали в лицо, не отворачиваясь, декламировали: «О, женщины, ничтожество вам имя! Как? Месяц… Башмаков еще не износила, в которых шла за гробом мужа… — Светлана успела выучить монолог наизусть. — …Как бедная вдова, в слезах… И вот — она, она! О боже! Зверь без разума и чувства грустил бы более! Она супруга дяди… И месяц только! Слез ее коварных следы не высохли — она жена другого!»
Театральная общественность обсуждала подробности, в буфете, в гардеробе, в гримерке, специально громко шептались — как ей удалось увести от молодой жены отца трехмесячной дочери? Был ли этот Лошак ее любовником при Ростове? Если да — какая гадость, Ростов лучше, если нет — гадость, что так быстро. Нетеатральная общественность в лице соседей по двору обсуждала только гадость.
Но ведь они не знали! Ей нужно было выйти замуж. Ей было тридцать восемь лет, когда погиб Вадим, через два года сорок. Кому нужна сорокалетняя женщина? Что ей оставалось — смотреть, как вслед за ушедшим Вадимом уходит все? Ее дом был домом Вадима Ростова, подобострастные приятельницы мечтали попасть в дом к Ростову, а не к ней. Кто она без него, если взглянуть правде в глаза? Не прима, не успешная певица, не центр светской жизни, не, не, не… Одно только без «не» — стареющая женщина. Сорок лет! Ужас! Разве они знали, какой ее обуял ужас?.. А деньги?! На что ей жить?!
