Владимир Шаров - Репетиции
В 1635 году Никон принял пострижение в Соловецком монастыре и поселился в Анзерском ските, известном и тогда и позже своим суровым уставом. Скит этот находился в двадцати верстах от Соловецкой обители, на острове, где никто, кроме монахов, никогда не жил.
Братия была небольшая — человек двенадцать, и селились они не в кельях, а порознь: каждый в собственной постройки срубе. Вместе они собирались лишь в субботу в церкви на богослужение, которое продолжалось всю ночь; с вечера целиком читался псалтирь, а с наступлением утра начиналась литургия. Потом монахи расходились, и остальные дни уделом их была молитва, молчание и тяжелая работа. Никон говорил Сертану, что он привез в монастырь книги и много читал, так же много, как и в детстве, и еще любил, если день был тихий, выходить на маленьком карбасе в море и ловить рыбу.
На Анзере Никон прожил больше шести лет, это была его жизнь, он всегда любил подолгу молиться, любил молчание, любил одиночество, любил книги; тяжелый труд тоже был ему привычен, и все эти годы он чувствовал себя словно блудный сын, вернувшийся наконец в отчий дом. Был спокоен и умиротворен. Дальше снова пришла пора гонений, снова, как и в детстве, его хотели убить, но и на этот раз Господь спас его.
В сорок первом году настоятель их скита, Элеазар взял его с собой, и они, собирая деньги на новую церковь, девять месяцев ехали и шли из Архангельска в Москву, заходя в каждый город, в каждое село, которое встречалось им по пути. Поездка была удачной. Они собрали достаточно на постройку храма и благополучно вернулись назад. Но потом, уже на Анзере, Никон заподозрил, похоже, основательно, что Элеазар хочет украсть деньги, и стал деятельно уговаривать братию отнять их у него. В конце концов Никон успел в этом, и тогда Элезар решил с ним расправиться. Братии он говорил, что Никон нарушил обет послушания и он, Элеазар, берет на себя грех убиения строптивого. Монастырь был мужицкий, все монахи, кроме Никона, были из поморов или новгородских крестьян, и такие вещи в нем не были редкостью. Элеазар даже говорил братии, что знает, как умрет Никон: тот каждую ночь является ему в сонном видении, и всякий раз шею Никона обвивает черный змий и душит его.
Никон боялся смерти и, молясь Богу, спрашивал Его, как быть. Сам он хотел бежать, но просил Господа, чтобы тот увещевал Элеазара и примирил их. Все же Господь решил, что ему надо уходить. Через несколько месяцев, в августе, Никон, еще один монах и приехавший на остров богомолец-помор втроем в укромной бухте тайно оснастили лодку, погрузили в нее припасы, книги и накануне Успения Божьей Матери отплыли.
Маленькая лодка, скалы и частые в августе бури делали их попытку отчаянной. Путь, который они выбрали, был самый длинный: чтобы сбить погоню, они решили плыть почти прямо на юг по Онежской губе. Лопарский берег был намного ближе, но везде безлюден, а устья других рек — Кеми, Выга, Сумы — так усеяны подводными скалами, что выбраться там нечего было и думать. Сильные ветры, не давая пристать, носили их по морю несколько дней, и уже когда лодка дала течь и, несмотря на все старания беглецов, была наполовину полна водой, их, наконец, выбросило на крохотный островок в пятнадцати верстах от устья Онеги. Было это третьего сентября.
Они возблагодарили Господа за спасение, и Никон наутро в память о чуде здесь же, на краю высокого вдающегося в море мыса, сколотил из плавника и поставил большой деревянный крест. Затем они переправились на берег и разошлись в разные стороны.
Дальше, по словам Никона, путь его был прям. Он говорил Сертану, что верно служил Господу, и Господь поднимал его выше и выше. Господь хотел, чтобы он исправил богослужебные книги и восстановил на святой Руси древнее благочестие, и он сделал это. У него было немало сильных врагов, но с помощью Господа он одолел их. Его ненавидели, гнали, преследовали, так было в Новгороде, где он был епископом, так было и в Москве, где злые люди поссорили его с царем, а потом прогнали с патриаршества, но он знает, что это еще не конец, а только начало. Он ничего не боится, потому что Господь с ним.
После данной записи впервые с тех пор, как Сертан попал в Россию, в дневнике совершенно неожиданно, вдруг, возникает Аннет — умершая на Украине актриса его театра. Он пишет, что она снилась ему ночью. С этого дня Сертан будет писать об Аннет почти так же много, как в Польше. На второй месяц своей жизни в Новом Иерусалиме он вообще словно бы обращается вспять: дневниковые записи чаще и чаще перемежаются эпизодами его жизни в Германии, Франции, Италии, появляется масса новых событий, имен, новых деталей и подробностей, и все это, как ни странно, куда красочнее и живее, чем то, что относится к Никону. Он явно хочет вернуться туда, назад, в прошлое, хочет уйти из России. Возможно, что эта столь резко проснувшаяся в нем ностальгия связана с тем, что тогда в монастыре проездом в Ригу остановились несколько голландских купцов. Их пребывание в Новом Иерусалиме описано Сертаном довольно подробно.
По словам Сертана, принимали голландцев очень пышно; Никон сам водил их осматривать строящийся храм, а потом, когда гости вдоволь налюбовались и нахвалили ему и местность, и церковь Гроба Господня, пригласил в трапезную. Сертан тоже был зван, и в его дневнике сохранились зарисовки этого обеда.
Кушанья подавались на серебряных блюдах, на столе для питья стояли алебастровые кувшины. Кушаний было десять, но одни рыбные блюда, молочного подано ничего не было, постный день — среда, зато вволю хорошего пива, которое пили за здоровье патриарха.
За обедом, по свидетельству Сертана, Никон все время менялся, был то оживлен, то мрачен. Сначала он спросил голландцев, как царь отпустил их посланника, и, узнав, что плохо, сказал: «Вот видите, таковы дела с тех пор, как в Москве меня уже нет и как перестали спрашивать моего благословения. Теперь они со всеми ссорятся… Когда я был в Москве, в любой неудаче винили меня! А каково теперь?!»
Дальше он стал жаловаться, что не может решиться повесить в монастыре свой портрет, так как боится, что его обвинят в желании при жизни быть сочтенным святым, что на него, что ни день, возводят наветы, будто, например, он не молится за царя, и вдруг, не скрывая радости, добавил: «Да, царю сейчас приходится плохо, потому что ему недостает моего благословения…»
Вечером голландцы пришли к Сертану, и он проговорил с ними за полночь. Они звали его ехать, обещали, что смогут вывезти из России, но он только отправил с ними неизвестно зачем написанное письмо. Оно было адресовано матери, которой, как он был уверен, уже давно не было в живых.
Наутро голландцы уехали, и жизнь опять потянулась по-старому. Сертан, как и раньше, день за днем до вечера в полном одиночестве гулял по окрестностям монастыря, заходил и в соседние деревни. Все еще было голо, и деревья, и земля, черная и влажная после недавно сошедшего снега, и берег реки. Во время одной из таких прогулок на переброшенном через Истру (ее теперь звали по-иному — Иорданом) мосту ему повстречался Никон и позвал к себе в библиотеку, чтобы посмотреть старые книги и иконы. Сертан скучал без книг и обрадовался приглашению.
