Владимир Соколовский - Превращение Локоткова
8
После своего путешествия он долго, сумеречно отсыпался. Проснувшись после обеда, долго не мог сосредоточиться, и все водил, водил взглядом от стены на потолок, с потолка — на дверь, на окно. Постепенно привыкал, словно впервые здесь оказался, ко всему окружающему, к звуку шагов в коридорчике. Тело болело, словно измочаленное тяжелыми кулаками. Покряхтывая от слабости, он поднялся и сел на кровати. Захотелось поскорей умыться. Побрел на кухню, но умываться почему-то не стал, а стал смотреть, как Вера Даниловна кормит своего щенка Тобку.
— Какая же ты у меня па-акость, какая мерзость, какая омерзительная гадость, — ласково сюсюкала она, подвигая плошку. Толстый Тобка, сомлев от хозяйского внимания, валился на спину и раскорячивал задние лапки. Сладкая слюнка с черного неба пятнала половичок.
Валерий Львович вяло похлебал супу, и некоторое время еще молча сидел за столом. Очнулся и забеспокоился только, уловив, что Вера Даниловна начала собираться.
— Вы куда?
— Пойду, мало ли дел-то бабьих к вечеру наберется…
Конечно, хозяйке не было большого резона делить вечер с новым жильцом, личностью, как она определила для себя, равнодушной к другим, с чужими глазами. Она ушла, а Локотков горько подумал: вот был рядом с человеком и ушел, и опять один. Только песик с тявканьем скачет по пустой горнице. Что ж, тоже неплохо, тоже живая душа. Смотри, так дойдет и до того, что станешь радоваться и таракану! В памяти всплыло лежащее на дороге собачье тело, и Локотков с силой зажмурился.
Утреннее беспокойство снова проникло в грудь, он поднялся, уронив табуретку и даже не нагнувшись за ней, и спустя малое время уже сбегал с крыльца, одетый.
Через село катился вечер, и на улице было довольно пустынно: люди успели сделать свои дневные дела, устать от них и теперь отдыхали, кроясь за мокрыми темными стенами. Лишь детишки не уставали от своей жизни: младшие — орали и возились, старшие, презрительно их обходя, решали собственные вопросы. Трое ребят стояли возле дома и о чем-то спорили писклявыми ломающимися голосами; в руке у одного был включенный транзистор. Даже и с ними Локотков был непрочь теперь пообщаться, поговорить о том, о сем. Он направился к ним, но ребята, увидав его, быстро снялись и пошли прочь, оглядываясь на него. «Черт с ними, — решил Локотков. — Пойду к речке, может быть, кого-нибудь встречу по дороге туда или обратно». Только — кого он мог встретить? Все ему здесь были чужие. Он быстро пошел вниз, ежась от весеннего холода. Капли влаги, носившиеся в воздухе, осыпали его одежду, лицо и волосы. Несколько человек попались навстречу, и он отступал перед ними с дороги в снег, непонятно робея. Только одна сказала Локоткову: «Здравствуйте!» — и он удивленно посмотрел ей в лицо. Но сказавшая уже миновала его и стала удаляться, — а Валерий Львович бросился за ней; нога его скользнула, сдернулась с тропки, и он шлепнулся на колени, больно ударившись. Верно, вид его, стоящего на четвереньках, был смешон, — девушка, вернувшись к нему, засмеялась и сказала:
— Что же вы, товарищ учитель? Не любите наших узких дорожек? Давайте, давайте руку.
Когда он встал, измазанный и жалкий, она захохотала уже по-настоящему, в голос. Он тоже тихонько подхохатывал.
— Как я узнал вас! — торопливо сказал он. — И куда же вы завезли меня, Таня?
— Заскуча-али! — в голосе шоферши с молоковозки слышалось участие. — Вы не бойтесь, скучать везде можно. У меня здесь — все свои, да и то иногда скучаю.
— Вас и меня нельзя сравнить. Я вот совсем здесь никого не знаю. Нет, я не жалуюсь, это мои дела, только все равно…
— Ну, пойдемте со мной. Вообще я иду к тетке, но вы можете меня проводить.
— Вас мне Бог послал! — проникновенно сказал Локотков, касаясь рукава ее пальто.
— Ну, ну уж, полегче с Богом, — засмеялась Таня. — Вы лучше расскажите, как устроились. У Веры Даниловны живете? Она хорошая, на нее жильцы не жалуются…
Локотков что-то отвечал, а Таня снова задавала какие-то вопросы. Но, в-общем, разговор их по дороге был незначащий, необязательный, могущий прерваться на каждом слове. Локотков чувствовал себя виноватым в этом: в том, что не мог сообразить темы, интересной юной аборигенке. И еще ему было стыдно перед ней за угнанную утром машину, за вмятину на кабине от камня неизвестного мужика. Признаваться он, конечно, и не думал. Когда молчание стало затягиваться, вдруг кто-то маленький, коренастый, раскачивающийся стал обгонять их. Локотков заглянул сбоку в лицо — и увидал в бледном закатном свете толстые щеки, вывороченный короткий нос, влажный маленький глаз, низкий лобик. «Кто это?» — спросил Валерий Львович, когда уродец пробежал мимо. «Костя Шубин, — ответила Таня. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Костя качающимся бочонком добежал до проулка, скрылся в нем, и Локотков потерял к нему интерес. Надо было искать другую тему, и он спросил: «Как же вы все вечерами развлекаетесь, Таня?» «Кто как умеет!» — она пожала плечами. «Да-да… конечно! Но в основном, я полагаю, способ старый: забвение все и вся? Что де делать, такая традиция! Я и сам к ней примыкаю, по мере сил. Вчера, например, водку пил с соседом». «С каким?» «Да с Петей, есть там у нас такой…» «А-а, Петька… Он добрый мужик, работящий. Только больно пить стал не в меру. И хозяйка ваша еще его приваживает за разные дела по хозяйству. У нее ведь из-за такого же дурака муж погиб, а она ничего не понимает».
Локотков поднял вверх палец и произнес значительно:
— Еще Фейербах сказал, что водка есть материальная субстанция религии русского человека! Поняли, Таня?
— Где ж мне понять такие слова!
Локотков понял, что сморозил чушь. Разговор снова прервался. Через несколько шагов Таня сказала: «Ну, ладно. Дальше я уж и сама дойду. Какой вы, оказывается! И про себя, и про нас все правильно понимаете». «Как это?» — удивился Локотков. «Так… Вы, мол — это одно, а мы — совсем другое. Ну, пока, бывайте…» «Да стойте! — крикнул Валерий Львович ей вслед. — Вы меня не так поняли, я совсем не имел в виду какую-то обиду!» Но она уже уходила, размываясь в сумерках. Там, где на пути ей попадался рыхлый снег, тонкие каблуки модных сапог тонули в нем почти целиком. Локотков глядел ей вслед отупело. Снова жутко давнуло в грудной клетке, и такой повеяло безысходностью с темного снега, с текущей внизу реки и стоящего за ней леса — хоть ложись и замерзай начисто…
9
На другой день был педсовет. В-общем, ничего особенно интересного для себя Валерий Львович на нем не усвоил: обсуждались итоги четверти, дисциплина, и, конечно, — «С чем же мы, товарищи, подходим к концу учебного года?» Обычная говорильня, сводившаяся к одному: все должны приналечь, обеспечить, постараться добиться… В вузе было то же самое. Запомнилось и растрогало, как одна из учительниц, выйдя в коридор во время перерыва, воскликнула радостно: «Ой, девки, да неужели скоро отпуск?» «Еще дожить надо!» — резонно заметила другая. «Да теперь уж что… как-нибудь уж!» К Локоткову подошли директор и завуч, спросили, нравится ли жилье. «Спасибо, нормально!» — коротко ответил он. «Ну и хорошо, — сказала Левина. — Ничего, обживетесь, привыкнете…» «Не надо меня утешать и успокаивать. Ведь ясно же, что я здесь не потому, что это мне ужасно нравится…» Антонине Изотовне его слова пришлись не по душе, и она отошла, сделав выразительную гримасу. Директор же подмигнул, похлопал его по руке.
На этом педсовете Валерий Львович впервые обозрел всех своих коллег, а некоторых даже запомнил: по манере разговора, прическе, чертам лица или фигуре. Впрочем, кое-кого он знал и раньше, этих людей ему не приходилось запоминать: географичку Нину Федоровну, длинного сутулого физика Бориса Семеновича. Физик после педсовета приблизился к нему, предложил папиросу. «Я не курю». А тому главное, видно, было — вступить в разговор, неважно какой. «Прогуляемся?» — сказал он. «Конечно, пойдемте», — отозвался Локотков.
Сам по себе учитель физики Борис Семенович Слотин не показался ему симпатичной личностью. Не очень опрятный, с внешностью типичного бобыля, с вечной неуверенной, будто бы заискивающей улыбкой. Однако — шагнул же первый навстречу, и спасибо ему.
По дороге физик предложил зайти к нему — он жил в том самом совхозном бараке для приезжих, где никто не хотел селиться. Каморка у него была запущенная, грязноватая — настоящее бобылье жилище. «Не холодно тут вам?» — поинтересовался Валерий Львович. «Зимой бывает, что и холодно, — неопределенно ответил тот. — И давай на „ты“, что за церемонии, мы ведь почти ровесники». Он был даже на год младше Локоткова, но все равно казался Валерию Львовичу не то чтобы старше, — а старее, что ли. Вообще складывалось впечатление, что его новому приятелю ничего не надо, кроме необходимых для физиологической жизни атрибутов, — ну, разве что еще какой-то малости, и он ничего не ждет от будущего, оно для него вроде бы даже и не существует. Школа — дом, школа — дом. Да и можно было подумать, глядя на него, что ни к тому, ни к другому он не прикипел по-настоящему сердцем. Просто — там надо работать, а здесь надо жить. Локотков, честолюбивый по натуре, и вдобавок проведший значительную часть своей жизни в сфере жестокой умственной конкуренции, где честолюбие являлось господствующей чертой характеров, не мог понять такого равнодушия.
