Грация Верасани - Оглянись назад, детка!
Если это любовь… то налицо все ее симптомы. Любовь. Я всегда ее избегала Я считала, что любовь и я — вещи несовместимые, как экстремальный спорт: из-за чрезмерного эгоцентризма, из-за боязни пустоты, чтобы никогда ни о ком не сказать: «Он, еж был или будет моим». Но у меня ничего нет. Хотя это неправда. У меня роман с преподавателем Тима. Une amitie amourense. Вот именно, звучит не так сентиментальна.
Сегодня в агентстве у меня нет желания чем-то заниматься, поэтому я заказала архивные документы, чтобы немного отвлечься и скоротать время. Среди кучи документов на глаза попала папка Джулии Мандзони, женщины из Пезаро, которая приходила ко мне несколько лет назад. Ее муж был преподавателем на Международной интеллектуальной ярмарке науки и технологии, у них был шестилетний сын. Я помню, как эта бледная, тонкая женщина с желтоватыми, цвета соломы волосами и в больших солнечных очках, закрывавших половину ее лица, села в кресло. Она в нескольких сухих фразах сказала самое главное: муж бил ее и она боялась, что рано или поздно он станет избивать сына.
Она не нуждалась в моей жалости и не стала обращаться в полицию, так как не хотела, чтобы фотографировали синяки на ее груди и следы ножа, которым муж кромсал ее во время их специфических совокуплений.
Джулиа Мандзони должна была преодолеть стыд и согласиться, чтобы этим занялась полиция. Дело было выиграно, ее муж, считавший себя вне подозрений, был арестован, а она переехала с сыном к своей сестре в Треббо ди Рено. За это я должна была благодарить Луку Бруни и его агентов полиции.
Последний раз, когда я ее встретила, она, казалось, избавилась от своей тревоги, которую сама назвала «физиологической». Она стояла в какой-то напряженной позе, с застывшим, безжизненным взглядом, как будто потеряла смысл жизни. Через месяц в газетной заметке сообщалось, что в Рейне было найдено ее тело.
Я убрала в папку фотографию Джулии Мандзони с другими документами и подумала, зачем я ее храню. У меня возникло желание позвонить Андреа, но наверняка у него сейчас лекция и раньше чем через час его дома не будет. Я мною думаю о нем Страх, что он исчезнет из моей жизни так же неожиданно, как вошел в нее, сильнее меня.
Мне вспомнился снова тот день, когда в доме было полно родственников и карабинеров, они ели и пили. Ада играла на пианино «Ave Maria» Гуно, а мой отец, одетый в темный костюм, разговаривал со своим коллегой-пенсионером Я подошла поближе, чтобы послушать, о чем они говорят.
— Она умерла, — повторял отец, кивая головой.
Это слово показалось мне странным, замысловатым, если учесть, что и другое значение в итальянском у него есть, которое предполагало, что моя мать исчезла, сбежала, смылась. Тогда я больше всего хотела поверить, что умереть и исчезнуть — две разные вещи и что она в тот момент находится где-то в другом месте, в надежном укрытии по собственной прихоти или по хорошо продуманному плану и через какое-то время пришлет нам открытку с приветом.
Зазвонил телефон.
— Они мне ваши фотографии в морду бросили! — завопил Латтиче. — И спросили меня, знаю ли я любовников моей жены. По плану…
— Какому плану?
— Моему плану, синьора Кантини. Надо было задушить одного из тех сволочей!
— Бруни известно об этом?
— Я говорю об импульсах, вам понятно?
Я вся напряглась, словно от меня вот-вот ускользнет важная деталь.
— Это были вы, Латтиче? Вы убили Донателлу?
— Вы зовете ее по имени, хотя вообще не были с ней знакомы. Кто вам дал такое право?
— Теперь-то уж точно я с ней не познакомлюсь, — ответила я сурово.
Я слышала тяжелое дыхание и представила его лежащим на кровати в своей жалкой квартире с телефонной трубкой в потной руке: комок полуобнаженных нервов с заторможенными умственными способностями.
— Я повсюду их встречаю, они караулят меня у дома, в баре, даже во время погребения они не дали мне спокойно оплакивать…
— Они выполняют свой долг.
— Да что они могут знать о том, как я любил свою жену? Какой нежной она была, когда я встретил ее? Она у меня никогда не работала, я обращался с ней как с синьорой. Я хотел детей, а она нет, говорила, что они вырастут в плохой обстановке, что я возвращаюсь из бара в пять утра, что рано или поздно мой бар «Кокорито» закроют и мы сядем в лужу, окажемся без денег. Чушь. Деньги были. У нее никогда ни в чем не было недостатка. Два раза в неделю она ходила к парикмахеру, стилисту. Вы видели ее, нет? Всегда красивая, ухоженная. Конечно, красивая для кого-то другого, но не для меня, дурака. Месяцами я до нее не дотрагивался, верил в ее бесконечные менструации, в головные боли…
Я была на пределе.
— Да, я поняла.
— Что вы можете понять…
— Вы когда-нибудь изменяли ей?
— Нет. Да… у мужчины это все иначе.
— Объясните.
Он вышел из себя:
— Лучше вы мне объясните, почему люди меняются? Почему в один прекрасный день моя жена стала чужой?
Сказав это, Латтиче с силой бросил трубку. Разговор прервался. Меня это не обидело, тем не менее я подумала о том, чтобы позвонить Бруни. Уже несколько дней он не давал о себе знать. Может быть, нет новостей, кроме того, он получил то, что хотел: фотографии.
Эти фотографии мучают Латтиче.
Фотографии хранились в компьютере. От любопытства я открыла файл со снимками, которые были сделаны мной, когда Верце была еще жива. Фотографии женщины, уже без сторожевых собак, свободной наконец-то наслаждаться второй половиной жизни, как ей вздумается и нравится. Я щелкнула мышью и увидела ее с бородатым мужчиной, выходящими из магазина кожаных изделий. Потом она предстала в компании парня, примерно возраста Тима: он что-то шептал ей на ухо с заговорщицким видом Вот еще один снимок, на котором мужчина намного старше ее.
Когда я щелкнула по последней фотографии, то окаменела.
Стоявший рядом с Донателлой мужчина с характерным профилем и темными волосами, сфотографированный со спины, немного размытой… был Алессандро Даци. Чтобы исключить сомнения, я увеличила изображение, потом взяла телефон.
— Мы его допросили, — ответил мне Бруни.
— Странное совпадение, не находишь?
— Ты имеешь в виду его приход к тебе?
— Да.
— Говорит, что спал с Bepцe лишь пару раз. Они ходили в один и тот же тренажерный зал.
Через два часа я лежала на его кровати под серой простыней.
— Як этому не привыкла, — сказала я.
— Это комплимент? — спросил он после короткого молчания.
Мне нравились эти молчаливые интервалы между фразами.
Взбив подушку, я устроила ее в изголовье постели.
— Может быть, я просто внушаю себе.
— Мы здесь познаем друг друга.
Я посмотрела на него.
— У него нормальный вид.
— И приятный, не так ли?
Я согласно кивнула, нерешительно улыбаясь, но не потому, что мне было здесь плохо, а просто что-то подталкивало меня встать, одеться и спрятаться в своей раковине.
— Оставим сомнения и страхи, — произнес Андреа и подал мне колготки.
Он прошелся по комнате обнаженный, его белоснежное тело было расслабленно, как у человека, которому наплевать, что в одежде он кажется худым Он прав, решила я, мы можем предложить друг другу больше, чем наши каменные сердца и злая ирония. Я встала, подошла к нему сзади и обняла его вспотевший живот. Он собрался что-то сказать, но повернулся и молча поцеловал меня в плечо.
Отлично потрахались
Тетя Лидия жила в квартире в районе Чиренаика, недалеко от того места, где теперь поселился мой отец. Она занималась делами по дому, через день приносила своему брату котлеты в сковороде и запеченные макароны, которые он замораживал и ел, когда вспоминал о них.
У нее были короткие, белоснежные волосы, длинный заостренный нос, маленький рот и морщинистое лицо с черными горящими и колючими, не затуманенными старостью глазами. Несмотря на свои семьдесят лет, она сохраняла осанку.
Тетя жила с тремя ленивыми и толстенными кошками, она никогда не была замужем, и ни мне, ни моей сестре совсем не нравилась. Мама считала ее холодной, практичной и властной; когда тетя открывала маме дверь, то прятала руки за спину, нервно щелкая костяшками пальцев.
Лидия Кантини осуждала мою мать за попустительское воспитание моей сестры. «С этой девочкой нельзя быть бесхребетной», — гов орила она и предлагала отправить сестру в пансион для монахинь, чтобы спасти маленькую домашнюю оригиналку. На диалектные выражения, которыми тетя приправляла свои речи, мама отвечала фразами типа «Mais с*est гаге folicI», чтобы подчеркнуть разницу между ней, женщиной образованной, которая по-французски читала романы Франсуазы Саган, и тетей, которая отвечала на эти выпады на иностранном языке язвительной усмешкой и осуждающим вздохом.
Пока я звонила в дверь — вчера я предупредила ее о своем приходе — у меня перед глазами стояла моя мать, которая с непроницаемым выражением смотрела на тетю и мягкими и грациозными движениями руки успокаивала Аду, что вся эта история с пансионом всего лишь невинная bontadey прихоть старой девы.
