Джек Керуак - Мэгги Кэссиди
Полин ждет меня у дверей, Па подходит к ней, как только отыскивает в толпе.
— Ну ей-богу — Полин — А я и не знал, куда ты запропастилась — Я бы к тебе сел!
— Да чего этот гадкий Джек не сказал мне. Что вы тоже тут — Эй! — Они друг друга любили, у нее для него всегда шутка наготове, у него — для нее — Глаза их сияли, когда я выскочил к ним из душа. Все светски. Провинциально, радостно, грустно; сплошной экстаз в сердце. Мы ощущали дрожь любви, хохоча и вопя в хохочущих вопящих толпах, что вываливались наружу и тусовались вокруг; субботний вечер плотен и трагичен по всей Америке от Роки-Маунт вверх, от Сан-Луиса по другую сторону, от Киллдира вниз, от Лоуэлла внутрь.
— Джек! Вот ты где! Папочка, — шепчет ему на ушко, — скажи этой деревне, что у нас сегодня вечером свое свидание, так что пусть тут не шибается.
— Ладно, малыша, — отвечает отец, пыхтя сигарой в напряженной актерской позе, — поглядим, устроим ли мы ему на следующей неделе рандеву с Клеопатрой, чтоб хоть как-то возместить. — В своих приколах серьезен.
— Отлично, Марк Антоний. Или вас не Марк Антонио звали и вы подгребли сюда только для того, чтобы умыкнуть из моего замка этого британского барона?
— Не-а! — мы его сегодня пристрелим в дилижансе — Ты ни о чем не переживай, малыша. Пошли к Пейджу, мороженого с содовой купим.
И мы срываемся в яркую сухую ночь, звезды над краснокирпичными снегами резки и ясны, с них ножи сыплются — большие жилистые деревья распустили когти глубоко под мостовыми и торчат так высоко в небеса, что похожи на серебро, просыпанное в Вышине, люди ходят между фонарей, минуя массивные основания стволов чего-то, что живет и даже не задумывается об этом — Мы втекаем в поток тротуаров в центр города — к «Стойлу омаров» — на Мерримак-стрит — к Стрэнду — ко всему этому густому чуть ли не бунтарскому нутру города разрумянившемуся перед субботней ночью в то время только пятнадцать лет назад когда не у всех были машины и люди за покупками ходили пешком и с автобусов в кино, не все было закупорено и странно за жестяными стенками и только встревоженные глаза выглядывают на опустелые тротуары современной Америки теперь — Полин, Па и я не могли бы смеяться, и переживать восторг, и подпрыгивать так радостно, как в ту ночь, если б сидели в каком-нибудь автомобиле мрачно захороненной троицей на переднем сиденье, ругались бы из-за пробок на дороге в окошке телевизора Времени — вместо этого мы скакали пешком по сугробам на сухие тротуары городского центра, вычищенные лопатами, к деловым вращающимся дверям диких полночных кафе.
— Подтянись, Джек, отстаешь. Давай сегодня оттянемся! — орала на улице Полин, мутузя меня кулаками, играя со мной.
— Ладно.
Шепотом мне на ухо:
— Эй, как же мне ноги твои сегодня понравились! Я и не знала, что у тебя такие ноги! Ух-х, а можно я приду к тебе в гости, когда у тебя будет своя холостяцкая квартирка? Эй!
— Слушайте, — у моего отца возникла мысль, — а как насчет немного перекусить у Чина Ли? — чутка чоп-суи или чего-нибудь?
— Нет, давайте только мороженого!
— Где? В «Би-Си» или у Пейджа?
— Ой, да где угодно — Черт, я не хочу толстеть, мистер Дулуоз.
— Вреда не будет — Я тридцать лет был толстяком, но до сих пор жив — Даже не заметишь.
— Посмотрите на миссис Мэдисон и ее сыночка — Ты их знаешь, Джек, они у меня по соседству живут. И этот пацаненок еще за нами постоянно подглядывал?
— И собака во дворе за серым забором?
— Слушайте, — это Папка, — на мой взгляд, так из вас, детки, хорошенькая парочка выйдет — Чего ж вы вместе не ходите? — хихикает себе в рукав — а втайне серьезен.
Полин:
— О, мы раньше и ходили постоянно, мистер Дулуоз. — Глаза ее неожиданно подергиваются дымкой.
— Так а сейчас чего не ходите? Только потому, что у Ti Pousse вроде как подружка в другой части округа завелась? — не обращай внимания на него, послушай его старика, тшшш, — шепчет ей на ухо, после чего оба взрываются хохотом, и смеются-то надо мной, но я весь звеню от радости, что они меня знают и любят, и я согласен с отцом.
Но неожиданно вспоминаю о Мэгги. Она в «Рексе», отсюда рукой подать, за неонками Кирни-сквер, за всеми темными головами ночи, там она, танцует, с Кров-гордом, в невыразимо печальной музыкальной розе заката и серенад лунного света, и мне лишь нужно туда пойти, отмахнуть в сторону штору, увидеть всех танцоров, поискать глазами ее силуэт, надо-то всего лишь посмотреть —
Но я не могу оставить Па и Полин, разве что под каким-нибудь предлогом, притворством. Мы идем в кафе, там народ с соревнований, а также люди из кино, из «Кита» на Стрэнде, или с Мерримак-сквер, публика с разных мероприятий общественного значения, о которых можно упоминать на следующий день, у площади видны их дорогие машины, а иногда и прямо на ней (до 1942 года) — Па мой потрепан, зубы редкие, смуглый и смиренный в своем большом пальто не по размеру, он озирается и видит несколько человек, которых помнит, презрительно фыркает или смеется, смотря, как относится к ним — Мы с Полин деликатно едим свои сливочные — из-за невообразимого подавленного возбуждения накинуться на них и сожрать огромными ложками — Просто сценка в родном городке в субботу вечером — в Кинстоне на Куин-стрит эти южане уныло ездят взад-вперед или бродят пешком, заглядывая в тусклые скобяные сенно-фуражные лавки, а в цветном районе перед курятниками и стоянками такси собралась поболтать толпа — В Уотсонвилле, Калифорния, мрачное посредиполье, и наемные батраки Мексики прогуливаются, иногда обхватив друг друга руками, отец с сыном или друг с другом, в печальной калифорнийской ночи белого сырого тумана, филиппинские бильярдные, а город зелен на бережке — В Дикинсоне, Северная Дакота, в субботу вечером посреди зимы воет вьюга, автобусы застряли за городом, дикая теплая еда и бильярдные столы в великолепных ресторанах-столовых ночи, а все стены украшают картинки со старыми заблудшими ранчерами и разбойниками — Снежный прах арктического одиночества кружит в борозде с полынью — городок снаружи, потерянная тощая ограда, ярость снежной луны — Лоуэлл, кафе-мороженое, девушка, отец, мальчик — местные пейзане вокруг одни местные пейзане и лохи —
— Ладно, парнишка, — говорит мой отец, — а скажи-ка, ты хочешь сейчас один Полин пойти проводить, или ты идешь домой, или как?
— Я ее провожу… — У меня уже большие планы по части Мэгги — и я подмигиваю отцу, наигранно. Он считает, что это забавно.
— Тогда до завтра, парнишка. Эй, смотри-ка — вон все равно Джин Плуфф идет — вот с ним я на автобусе домой и поеду.
Потом, позже, я избавляюсь и от Полин тоже под каким-то другим предлогом, касающимся времени, у меня в моем дождливом сердце едва хватает места видеть и слышать то, что должен — Я потерялся, постоянно втыкаюсь в какие-то толпы народу на площади. Мы вьем петли у автобуса, я провожаю ее «домой» до ее автобуса домой перед «Брокельманом» — Затем, как во сне, рву в «Рекс».
Уже полночь. Играет последний танец. Танец, на котором гасят свет. В кассе никого. Я заскакиваю внутрь, озираюсь. Темно. Вижу Бесси Джоунз, слышу скорбные саксофоны, шаркают ноги. Наконец — последних наседок в хмурых пальто на балконе.
— Эй, Бесс!
— Чего?
— Где Мэгги?
— Ушла в одиннадцать — Кровгорд еще здесь — Ей все обрыдло, и она пошла домой — одна —
— Так ее здесь нет? — Я чуть не плачу, слыша муку в собственном голосе.
— Нет — она же ушла!
— Ох, — и я не могу потанцевать с нею, не могу преодолеть высокогорную грезу этой ночи, придется ложиться спать с остатками боли еще одного дня. «Мэгги, Мэгги», — думаю я — И лишь слабо начинаю соображать, что она разозлилась на Кровгорда —
А когда Бесси Джоунз вопит «Джек, это потому, что она тебя любит», я это понимаю. Тут не так — что-то другое, и не так, и грустно, и тошно — «Где моя Мэгги? — рыдаю я самому себе. — Я сейчас туда пойду. Но она меня никогда не впустит внутрь. Три мили. Ей будет наплевать. Холодная. Что же мне делать? Ночь».
Музыка так прекрасна и печальна, что я никну послушать ее, стоя, думая, потерявшись в своей трагедии субботней ночи — А вокруг меня все эти слабые голубоватые ангелы романтической любви летают в лучах прожекторов в горошек, у музыки разбито сердце, она томится по молодым близким сердцам,, по губам девчонок, едва вышедших из детства, по заблудшим невозможным хористочкам вечности, медленно танцующим у нас в умах под безумный загубленный тамбурин любви и надежды — Я вижу я хочу прижать мою Огромнотень Мэгги к себе на все оставшееся время. Вся любовь потеряна. Я выхожу, под музыку, на обескураженные тротуары, к вероломным дверям, недружественным ветрам, рыкающим автобусам, жестким взглядам, безразличным огням, призрачным скорбям жизни на улицах Лоуэлла. Я снова иду домой — и никак не умею ни плакать, ни просить.
