Владимир Кантор - Гид
“Здорово, мыслитель, – сказал Серега, протягивая крепкую руку и поводя круглыми карими глазами. – Может, зайдешь? Джина попьем. Ты, небось, нечасто такой напиток пьешь?” – “Извини, работать надо”. -
“Потом поработаешь. Я тебе, кстати, Испанию покажу, на пленку снял.
Только вернулись. Ты там не был? Мясо у них, правда, невкусное. А остальное ничего. Слышь, там даже король из Бурбонов есть!” Костя соблазнился Испанией, пошутив правда: “А ты знаешь, как нашелся испанский король? Благодаря мне. Я им Гоголя почитал”. – “Ладно, нечего хрень пороть”, – сказал не читавший Гоголя Бурбон. Они поднялись на четвертый этаж в бурбонское латиноамериканское патио.
Прошли на кухню, где Серега поставил на красивый деревянный стол две литровые бутылки джина “Bombay Sapphire Gin”, тоник, вытащил несколько нарезок мяса, лаваш и пару стаканов. Они выпили по первой, и Бурбон включил телевизор с кассетой про свою Испанию и, выпив еще стакан для удовольствия, начал комментировать: “Вот гляди, это я, это Козочка, жена моя, это ее попа, это дочка, а вот и комната родителей в гостинице, я не жлоб какой-нибудь, родителей тоже взял.
А это мы в бассейне, а вот мы все в автобус садимся. Это мы в автобусе едем, вон это я смеюсь”. – “А Прадо? Церкви? Дворцы?” – “Да ладно тебе, будут и музеи”. Появились и музеи: скульптуры, снятые на уровне гениталий, крупные женские груди… С Испанией все было понятно. Они выпили. “Мне пора идти”. Бурбон обозлился: “Да мы ж еще одну не допили. Вот две покончим – и пойдешь!” – “Нет, спасибо.
Пора”. И вдруг Бурбон резко повернулся и схватил длинный и острый нож. Сказал жестко, с хохляцкой упертостью, помноженной на большие деньги: “Видел? Допьешь – тогда выйдешь отсюда!” – “Когда Козочка придет?” – спросил Коренев. “Часа через два. Да ты не волнуйся, мы до этого успеем допить”. Ситуация казалась безысходной. И вдруг раздался телефонный звонок. Бурбон автоматически побежал на звонок
(искусственный рефлекс), оставив нож на столе, и Костя последовал за ним. Серега снял трубку. “Ну, у меня, – ответил он неохотно. И протянул Косте трубку. – Это твоя”. Это была Фроги. “Милый, ты что там делаешь? Иди домой”. Бурбон не препятствовал, когда Костя открыл дверь и, забрав оставленный в прихожей хлеб, выскочил наружу. Где ты теперь, моя Фроги?!
А Борзиков вдруг стукнул ладонью по столу и указал на Костю:
– Пока будем считать его подсудимым, но процесс наш продлится недолго. Я же говорил, что интеллигенция мечтает о мещанской цивилизации, чтоб ей было удобно, а не чтоб о высоком думать. Вы, либералы-западники, Россию развалили хуже, чем немцы во время Второй мировой. – Костя вдруг вспомнил длиннотелую женщину в институте, говорившую: “И что обидно: не завоеватели, не западники, а свои выгоняют”. – Из-за вас, интеллигентов гнилых, Россия в распаде.
Сколько лягушек завел, видали! Пока не очиститесь, Константин
Петрович, вы у нас под следствием, даже под судом. Я – прокурор, а остальные – присяжные, нам защитников не нужно. Мы крепко верим в нравственность нашего суда.
Борзиков говорил не запинаясь, как порой говорят сильно выпившие мужики из блатных, ярость его держала.
Костя пожал плечами, стараясь снять напряжение и воззвать к разуму:
– Владимир Георгиевич, не забывайте, что вы у меня в гостях и что сподвижников ваших тоже я пригласил.
– Себе на голову! – захохотал газетный обозреватель Саша Жуткин.
– Так всегда бывает, – утешающе молвил Кореневу Халдей Зыркин, выпив рюмку водки, закусив ее большим ломтем семги и вытерев салфеткой усатый рот. – Хочешь как лучше, а получается как всегда.
– Да, в самом деле, – согласился элегантный Журкин и тоже выпил водки, закусил осетринкой, заметив: – Хорошо, что закуска постная. А вы, Константин Петрович, прислушайтесь к своему внутреннему голосу и поймите, что проходящий сейчас суд имеет прямое отношение к оценке вашей нравственной позиции. Хотя, конечно, для интеллигентского сознания все амбивалентно, но надо искать абсолютные ценности.
Помните, как у Кафки в “Исправительной колонии” специальной машиной на теле преступника вырезали нравственные записи. Разумеется, это преувеличение, но смысл в этом есть.
– На теле вырезать? – переспросил Борзиков. – Мы и без машины обойдемся. Был бы нож поострее. За вашу нравственность, Константин
Петрович. – Он плеснул себе водки, да не в рюмку, а в стакан. И выпил.
Гости, случайно званые гости, сидели за его столом, выпивали и закусывали, не обращая внимания на хозяина. Иногда бросали куски мяса камуфляжным у стены, которые их ловили на лету и пожирали.
Зыркин раза два поднес им по стакану, которые они выпили, привстав и уважительно глядя на Борзикова. Правда, поверх Костиной головы эти гости продолжали обмениваться сомнительными репликами.
“Говорит, что нельзя лягушек трогать! Поглядите на него, белый весь.
И не ест ничего. Да ему кусок в горло не лезет. А может он, как лягушка, к насекомым привык?”
Глумление было явное. Немножко жутковато становилось. Надо было ответить достойно. И как-то перевести разговор на другую тему. А для того независимо пошутить. И тут в голову Косте пришла идея, вспомнился анекдот, который в метро рассказала ему походившая на
Фроги дама. Костя пожал плечами:
– Пожалуй, лучше, чем с вами, я с лягушкой поговорю…
– С кем?
– С лягушкой, – улыбнулся Костя простодушной улыбкой Ивана-дурака.
Он взял с кухонного пристенка белую лягушку с широко открытой пастью, предназначенной для хранения часов и браслетов. Он поднес ее открытую пасть к своему рту. Могло показаться издали, что это микрофон.
– Эй, что это?! – вскрикнул Борзиков.
Фигля с кривой улыбкой подскочил и вырвал лягушку из рук Коренева.
Внимательно повертел ее перед глазами, ощупал, пожал плечами:
– Да ничего. Обыкновенная браслетница.
Костя приставил открытую пасть лягушки к своему рту и заговорил, поражаясь дикости своих слов:
– Ты должна знать, что происходит. Только ты меня и выручишь. Я знаю, что ты далеко. Но если ты в течение получаса не приедешь, меня тут, похоже, убьют. Ты же говорила, что ты волшебница.
Борзиков аж икал от хохота.
– Константин Петрович, – обратился к подсудимому Журкин, тоже вытирая глаза от слез, – вы, наверное, вспомнили советский анекдот про полковника и чашечку кофе. Смею вас уверить, что той организации уже не существует. Но лучшие силы, которые сохранились, перед вами.
Тут пьяный Борзиков вдруг вскочил и выкинул шутку, как тогда в
Гамбурге. Он гибко так наклонился, повернувшись спиной к Кореневу, выпятил зад и издал ему почти в лицо звук, который тут же распространил и запах.
– Остроумно, – сказал Р. Б. Нович. – До такого не каждый додумается.
– И было непонятно, иронизирует он или всерьез говорит.
– Остроумно будет другое, – охрипшим голосом сказал Борзиков. – Я закончил следствие. Приговор мой краткий. – И он кивнул камуфляжным, указав на Костю. – Ну-ка, разложите его на рабочем столе. Как лягушку. Опыты будем ставить. Я же гид в прошлом. Я устрою экскурсию по мужскому телу, мы физиологию Константина Петровича изучать будем.
Мертвенный холод пробежал по спине Кости. Что происходит? Еще утром он беседовал с коллегами в институте, директор просил его выступить на серьезном совещании… Как в страшном сне, бежать было некуда.
Костя в отчаянии оглянулся, но присяжные глядели на него с любопытством и без пощады. Он бросился к двери, но Жуткин подставил ему ногу, он упал и охнуть не успел, как два камуфляжных медведя насели на него, и вот он уже лежал на своем рабочем столе, чувствуя спиной доску. Пока тащили к столу, они стянули с него рубаху. Рядом оказалась Алена.
– Ну, Костя, зачем вы сопротивляетесь? – Она пробежала, словно лаская, нежными пальчиками по его голому плечу и груди. – Вспомните, как славно вы провели время у нас в Гамбурге. И вечера, и ночи.
Владимир Георгиевич ведь все делает для вашего блага.
– Вы мне не верите, в этом ваша беда, понятно, подсудимый? Лягушонок ты этакий! – Борзиков положил свою руку на лоб Коренева, вжимая его голову в доски стола. В другой руке у него образовался нож. Лезвие сверкало перед Костиными глазами и казалось очень острым.
– Я, может, и лягушонок Маугли, но ты-то на Шер Хана не тянешь! -
Говоря это, Коренев попытался отпихнуть пятнистых. – И где суд обещанный? – хрипел Костя, словно принял условия их игрища.
– Да, Константин Петрович, не умеете вы верить. А достаточно иметь веру с горчичное зерно, чтобы гору сдвинуть. В вас же совсем веры нет, видите, вы даже с двумя справиться не можете. Я констатирую, что суд был на высшем уровне нашей нравственности. Без лишних словопрений. Закройте глаза и попробуйте сосредоточиться на чувстве веры. Это должно помочь. Благословляю вас на это. – Журкин сотворил подобие креста и прижал к столу левую ногу Константина.
