Хулио Кортасар - Дивертисмент
Сусана отвернулась к двери, она смотрела на студию «Живи как умеешь». Вдруг я почувствовал исходившую от нее волну холодной, отливающей металлом ненависти, вырывавшейся наружу, пожалуй, только в ее взгляде. Ни голос, ни жесты никогда не выдали бы ее.
Я положил руки на плечи Сусаны, привлек к себе и стал целовать ее в затылок, в шею. Она не отворачивалась, не вырывалась, но была все так же далека и недоступна. Она была не моей.
– Я знаю, Су, я все знаю, – шептал я ей, надеясь, что не слова, а мой внутренний зов достигнет ее души. – Я столько всего понял, вот только этот вечер…
В первый раз она посмотрела на меня в упор и спросила:
– Что – этот вечер? Это их вечер, так ведь?
Я провел ладонью по мягкому боку Тибо-Пьяццини.
– Нет, уже не их. Сусана, присмотрись: Марта – что Марта? Ее теперь можно только пожалеть. Ее предали и бросили, и она постепенно начинает это осознавать. Марта была в этой игре крапленой картой. Она оказалась ненужной, а теперь так и осталась лежать – поверженная, бесполезная, жалкая и – не опасная.
Сусана прижалась ко мне, словно я говорил о ней, мы поцеловались – не столько из страсти, сколько желая обрести хоть какой-то покой, что очень помогло нам обоим. Я подумал, не осталось ли в этой игре еще одной – козырной – карты, а еще и о том, что вечер только начинается. Обнял Сусану за талию, и мы вместе вернулись в студию, где Ренато, преувеличенно жестикулируя, спорил по поводу пророчеств Паоло Учелло. Хорхе впал в молчаливую задумчивость, и только Марта воодушевленно возражала, движимая скорее всего тем чувством противоречия, что заставляло ее вечно вставать в оппозицию к мнению Ренато. Чтобы почтить память Тибо-Пьяццини, мы решили не устраивать бурного ужина и постановили, что Хорхе сходит в ресторан напротив и принесет вина и бутербродов. Ренато дал ему денег, и мы втроем вышли в прихожую. Едва за Хорхе закрылась дверь, я посмотрел Ренато прямо в глаза.
– Ты ничего мне не хочешь объяснить? Что это за игрушки в занавешенную картину, все эти дурацкие уверения: «Я написал то, что должен был написать», да и все остальное?
– Ты только не кипятись, а то сам обожжешься, – не улыбнувшись, отшутился Ренато. – Не мешай, не лезь не в свое дело. Я хочу провести этот вечер с друзьями, с тобой, наконец; посидим, поболтаем. Считай, что это своего рода бдение над оружием в ночь накануне посвящения в рыцари. А завтра…
В его взгляде вновь заискрилось любопытство.
– Нет, ты действительно съездил Нарциссу по физиономии? – переспросил он, словно еще не до конца поверив в правдивость моего рассказа. – Ну, ты даешь, старик!
– Кто-то все равно должен был это сделать, рано или поздно, – сказал я, пытаясь поддеть Ренато; он же, как всегда, остался глух к подобным намекам.
– Да, неспроста все так переменилось, – пробормотал он. – Ладно, пошли, Инсекто. Нужно бдеть над мечом, ибо завтра… Все настолько изменилось, и, скажу я тебе, это не те перемены, которые легко стерпеть и выдержать.
– Единственное, что я готов терпеть, – это перемены, – нашелся я с ответом. – Неподвижность и повторение того, что уже было, гнетут тебя. Меньше бдений над мечами – больше ясности. Ты мне объяснишь наконец, или нет, что за чертовщина здесь происходит? – Ренато захохотал и снисходительно потрепал меня по щеке. На вид он казался счастливым и довольным, но было такое ощущение, словно какая-то страшная беда присвоила себе на время внешние черты, слова и жесты счастья.
– Завтра, Инсекто, завтра. В конце концов, ты в любом случае остался бы у меня ночевать. Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь…
И он неожиданно со всей силой втолкнул меня в дверь «Живи как умеешь», где Сусана и Марта, не глядя друг на друга, накрывали на стол; из-под pick up[36] проигрывателя лился голос Уго дель Карриля: пускай в карманах свово парнишшы всегда найдешь ты себе деньжонки, пускай пойдешь ты вдоль по проспекту с веселой музычкою милонги, и кто увидит тебя, тот скажет, тот просто ахнет: «Ну и девчонка!»
– Четыре – с ветчиной, четыре – с мясом, по четыре с сыром, с анчоусами и с копченой колбасой, – объявил Хорхе. – Пять видов по четыре штуки каждого. Я все специально так рассчитал, смотрите: на каждого приходится по четыре бутерброда любого вида, кроме одного. Лично я готов обойтись без сыра. Что-то здесь темновато, mehr Licht,[37] будьте так любезны. И уберите немедленно эту пластинку, а не то меня сейчас вырвет.
Подойдя к проигрывателю, Марта снова поставила «Рука в руке».
– Представь, что ты слушаешь «Мадам Баттерфляй», – посоветовала она. – Ты у нас будешь Пинкертоном. Вот ведь славное имячко. Пинкертон. Пейте пиво «Пинкертон», мойтесь мылом «Пинкертон». – Она смотрела на нас, не задерживая взгляд ни на ком конкретно, думая о чем-то своем. – Грустно все это, ребята… Грустно, как на похоронах. Да, так ведь у нас сегодня и есть похороны с поминками.
Я видел, как она старалась не смотреть на Сусану – словно где-то далеко разбивались тончайшие стекла, словно резонировала где-то в пустоте крохотная колбочка ампулы для инъекций, и лишь одному мне было дано слышать эти звуки. Кто-то передал мне бокал с вином, я выпил его залпом и увидел, что Ренато, осушив свой бокал, вновь наполняет его до краев, глядя при этом куда-то вверх, в потолок.
– Раздача бутербродов, кто не успел – тот опоздал, – объявил Хорхе, усаживаясь на пол и ставя рядом с собой поднос с бутербродами. – Так, начали: это – тюленю, это – медвежонку, это – нашей lys dans la vallée,[38] a четвертый – нашему рыцарю-защитнику. Инсекто, держи – с колбасой. Он так идет твоей кровожадной, дикой натуре. Знал бы ты, как я тебя люблю, Инсекто. Таких, как ты, осталось очень мало. Жаль, что сестренка уже объявила на тебя монополию; если бы не она, я бы в лепешку разбился, чтобы завоевать твое дружеское расположение. Хочешь, я почитаю тебе одно стихотворение, чтобы доказать тебе, что я не дурак и хорошо воспитан? Но сначала ты – расскажи нам в подробностях все, что у вас там было с Нарциссом.
– А вот заткнуться ты не хочешь? – рявкнула на него Марта, подкрепляя слова хорошим ударом по коленке брата.
– Objection sustained,[39] – согласился я. – Все важные и серьезные разговоры переносятся на завтра.
При этом я посмотрел на Ренато, который, видимо, решил напиться, чего добивался методично, но без особого желания.
– Ну что, сыграем в варьете? – предложил он, поставив бокал на пол и садясь на стул верхом, задом наперед. – Су, ты согласна?
Вопрос прозвучал почти как приказ – столько в него было вложено настойчивости и требовательности. Похоже, Сусана поняла это не хуже меня. Она улыбнулась – да, улыбнулась, в первый раз после чтения «Jabberwocky» – и согласилась с предложением брата.
– Могу исполнить свой знаменитый номер с исчезновением в платяном шкафу и возвращением в виде посылки неналоженным платежом, – сказала Сусана. – Предлагаю также фокус со шляпой, превращающейся в кастрюлю горохового супа. Если Ренато подставит голову, суп я обещаю найти.
Марта и Хорхе как всегда хитро, заговорщически переглянулись.
– Самые достойные и знаменитые на весь мир брат с сестрой предлагают вам свое содействие во всем, – объявил Хорхе каким-то гулким голосом. – Почтеннейшей публике нужно только попросить, а мы будем исполнять все ее желания.
– Ох, я тебя сейчас попрошу! – пригрозил я. – Ладно, сделаю тебе подарок: попрошу, чтобы ты прочитал мне что-нибудь из твоих стихов.
– Увы, но их в природе больше не существует…
– Увы, дело обстоит именно так, – подтвердила Марта. – Вот если только что-то завалялось у меня в сумочке. Точно, есть одно. И не из худших, Хорхе, очень даже приличное. Слушайте внимательно, дамы и господа. Это произведение получило для сегодняшнего представления особое название.
DEMONS ET MERVEILLES[40]О холмах и ветрах
о вещах что ищут имя свое чтобы войти
словно дерево или облако в мир
о тайнах раскрытых луной
что дробится в колодцах либо в песчинках
с надеждой я говорю
Все ничто по сравнению с этой
жаркой и нежной волной что омывает тело
Даже и тишина прародитель снов
Жизнь
этот образ соразмерный для глаза
ввысь
вечно жить
Ничего не говоря, мы прилежно жевали бутерброды, Ренато подлил всем вина. Мы все так любили Хорхе, его стихи были так близки нам (как облака или деревья); можно было слушать их в исполнении Марты, молчать – и быть счастливыми. Первым, подняв заигравший в свете лампы бокал, тишину нарушил Ренато.
– За тебя, певец жизни! Слушай, можно, я тебя кое о чем попрошу на сегодня?
– Все, что хочешь, – заверил его Хорхе.
– Да в общем-то ничего такого сложного: сочини нам что-нибудь траурное, какой-нибудь достойный, убедительный плач или причитание.
