Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио
«Для чего они в шеренгу выстраиваются? По одиночке ведь легче отловить кого-нибудь. Или, может, начальник у них бывший военный? А может статься, по одной просто боязно, ну а вместе – сам черт не брат!»
Тут нестройным мыслям в перебив, хлопнув дверью машины, полускрытой редким леском, из новенького «Порше»– как из гардероба, задком – вылезает держатель шеренги.
Сутенеришка, вопреки ожиданиям хлипок, слаб. Может, он и не главный вовсе, а так, помпомзам. Но тут же этот мнимый слабак свою крутизну и показывает: одну из дамочек – за волосы, другую – локтем в живот: стой, мол, ровно, работу сполняй!
Не говоря ни слова, сутенеришка возвращается к своей обсыпанной блестками машине.
Строй восстановлен. Женщины, избоченясь, снова оборотились к пустынно-сонной в этот час дороге. В строю царствуют красота, порядок.
Надо ехать по своим делам. Здесь, на дороге, все отлажено и распределено, нам сюда – не вписаться. Да и стремления к случайным знакомствам и дальнейшим нежностям после пинков и волосотасканий у приятеля вроде поубавилось. Хмыкнув, он включает зажигание.
И вдруг – восстание, бунт!
Та самая дамочка в брючном костюме, отделившись от шеренги и уронив на землю свой синий жакет, в одной легкой блузке быстро и удивительно ровно – как по линейке – идет прямо к нам. Ей вослед делают неприличные жесты подруги, она, на ходу обернувшись, показывает им кукиш, из полускрытой деревьями иномарки что-то кричит хлипкий сутенеришко, но она и его не слушает.
Ловко отворив переднюю дверь, просит:
– Отвезите меня за полкилометра отсюда. Пожа-алуй-ста!
– А начальничек не заругает?
– Да вернусь я, куда я денусь!
На глазах – неожиданно слезы, ресницы начинают подтекать, краска чернит щеки. Приглядевшись, видим – личико совсем детское, всех годков-то – едва-едва за восемнадцать перевалило.
– Ну садись.
Она устало плюхается на заднее сиденье.
Мы оба и разом оглядываемся на нее с каким-то новым чувством, с уважением, что ли.
Я начинаю думать: «Вот, девчушечка, а уже и та с произволом борется. И та не хочет нашу гадковатую и лживую жизнь просто так, за слова хорошие терпеть. Ух! Сила сильная растет в народе! Мощь собирается!»
– Остановите здесь, пожалуйста! И... если можно подождите меня в машине, минут десять.
– Тебя как звать хоть?
– А как в анекдоте – Веранда. Помните? Петька – командиру: «Ты куда, Василий Иванович?» А тот ему: «На Веранду»... Но если вам так не нравится – зовите Вера...
Проходит десять минут – Веры нет. Чуя недоброе, выходим из машины, углубляемся в негустой лесок.
– Куда прете, ироды! Господи! Посрать не дадут даже! Сплюнув и выругавшись, тихонько, едва ли не на носках, уходим. Минут через пять появляется Вера: довольная, веселая. Сладость облегчения и десятиминутной свободы разлита на ее лице.
По очереди заглядывая нам в глаза, говорит шепотом:
– Страсть как я люблю это дело!
– Мужиков, что ли? – Хмурится недовольный приятель.
– Каких там мужиков! Покакать люблю я... Умильная улыбка. Ямочки на щеках. Чистое дитя семи-восьми лет.
– Ну и ну, – потирает за ухом приятель.
– Вот те и ну. Я-то люблю, да он-то сволочь, Главный наш, Володенька, не разрешает. Терпеть заставляет. «Ты на работе, говорит. Должна в точности выполнять все, что предписано». А по большому ходить – это не предписано, что ли? Я с детства посидеть, задумавшись, люблю. А он мне опять: «Ты – говорит – себе тут удовольствий, помимо наших – не устраивай». А я что? Я все исполняю, только не люблю, когда кишки каменными делаются... Отвезите меня назад быстрей. А то меня бить будут. Не поверит Володенька, что я по нужде в лесок ходила.
Капитан молоденький,
звать его Володенька,
через месяц, через два,
будешь ты его жена, —
хохочет она.
– Так ты б и не возвращалась.
– Не. Лучше вернусь. Если сбежишь – все равно найдут, убьют. Эх! Хорошо, если б убили, – мечтает она. – Но тут же спохватывается. – Только нет, – не убьют. Мучить станут.
Не доезжая метров ста до шеренги, просит:
– Высадите здесь, а сами езжайте побыстрей отсюда. У них еще две машины наготове. Заставят платить вас. А ведь платить-то не за что, – лукаво подмигивает она приятелю.
Проворно выскочив из машины, сдернув туфли на каблучках, босиком, по майскому асфальту – назад в шеренгу.
Шеренга шевелится, вздрагивает, на Веру во все глаза глядит. Платья у дамочек – что птичьи хвосты. Носики – что клювы: где б чего клюнуть, кого б – как того червя извивающегося – клювом подцепить.
Да они и сами, как птицы: с жестко и умело обрезанными крыльями, с напрочь повыдерганными маховыми перьями.
И еще что-то – с трудом осознаваемое, не женское – проступает в фигурах и лицах.
Так и кажется: сейчас они начнут свинчивать колеса с машины, станут, урча, поедать детали, обглодают даже кожу с сидений! А потом – сами станут искусственной кожей, резиной, шипами на колесах, еще какой-нибудь лишней и быстро изнашивающейся деталью. Кому-то словно нравится вытравлять из них женскую сущность, делать ее каучуковой, резиновой, не материнской, вечно вздрюченной, мелкой, продажной...
Не добежав до шеренги с десяток шагов, Вера, подражая квелому Володеньке, весело орет:
– Р-равняйсь, дешевки! Счас ребра персчитывать буду!
Строй окончательно восстановлен, шеренга выровнялась.
Май, утреннее счастье, триумф порядка и долга.
МАКЕДОНСКОЕ ВИНО
– Не осерчаете, ежели потревожу вас?
– Пустое...
– Сегодня такой странный день...
– Я бы скорей сказал тяжелый.
Сумеречный, запредельный май. С сухими грозами, с улетающей ввысь желтовато-зеленой ольховой пыльцой, с обморочно низкими валами воздуха, неслышно идущими над землей.
На столе хлипком, косеньком стоит накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. Донце ее залеплено жирным, еще недавно скворчавшим, брызгавшимся и раскапывавшим брызги в стороны кладбищенским стеарином.
Дача, красноватый кремнистый песок. Подмосковье. Уже стукается в ворота сизой голой башкой лето. Мусорное, муторное, жлобски взблескивающее мутной слезой в алкоголических навыкате глазах. Сейчас, кажется, ворота разъедутся в стороны, лето ввалится во двор и пойдет шататься по ноздреватому от лунок участку: как пьянчужка с разодранным воротом, с вывернутой до кишок ширинкой.
Не выдерживая тяжко-налитого свинцовой кровью воздуха, не выдерживая распирающего квадрат двора летнего духа, я спускаюсь вниз. К битому, зеленому, грубо похрустывающему меж камней зеркалу реки. К тому самому месту, где два года назад мы с ней и встретились.
– ...и день странный, и дачи здесь тоже странные. Огромные, асами без весу... Сколько им может быть лет?
– Пожалуй, за сто перевалило.
– Так я и думала! Ну а жили-то в них, видно, все господа важные: становой пристав, податный инспектор...
– В них жили балерины Императорского Большого. Для балерин специально и строили...
Тогда, два года назад, она стояла на каменном горбленном мосту, держалась обеими руками за перила и, чтобы лучше видеть полускрытые лиственницами огромные, корабельные двух– и трехъярусные деревянные дачи, время от времени подымалась на носки и радостно встряхивала головой, словно получая от созерцания дач необыкновенное или может какое-то изысканное удовольствие.
Я безвыездно прожил на даче всю зиму, большую часть весны, слегка одичал и после краткого разговора, стоя на противоположном конце нашего моста, молчал. Тогда она – все так же держась двумя руками за перила – передвинулась ко мне чуть не вплотную и робко-вопросительно, но при этом и как-то лукаво заглядывая снизу вверх в глаза, полушепотом отрапортовалась:
– Я-у-бе-жа-ла-из-до-му...
Мне стало не по себе. В сущности это было невыносимо! Только что – два или три часа назад – моя приятельница, жившая со мной последние полгода, в который раз запричитала: «Я уйду, уеду...», – и действительно, собрав кой-какие свои вещи, уехала. Повторное совпадение, повторное сопряжение легкой наглецы, наива, а главное, пренеприятная связка глаголов «убежать-уехать» возмутили меня. Это наверняка отразилось на моем лице, потому что стоявшая рядом тут же добавила:
– Не навсегда, не насовсем убежала... А балеринам здесь, кажется, отдыхалось недурственно! Может и сам Государь Император навещал их иногда...
– Да уж. Скорей его приближенные. Те-то точно здесь времени даром не теряли, – как-то совсем уже злобно закончил я за нее.
Она обиделась, запнулась на полуслове. Хотела даже развернуться (во всяком случае оглянулась назад, в сторону леса) и уйти.
– Не обижайтесь, – нехотя, жуя во рту слово, которое мне вовсе не хотелось произносить, сказал я. – Вы что, в детстве балериной быть хотели?
– Представьте, нет. – Она зачем-то снова поднялась на носки, потом опустилась на полную ступню. – Не хотела. Но вот стала же. Не балериной, конечно, а так... Ночной бабочкой... Или, как их теперь в песнях называют... – Она не договорила, что-то острое, дикое и злое мелькнуло в больших, тепло-блескучих глазах ее. Она отступила от меня на шаг, чтобы на этот раз уйти окончательно.
