Исмаиль Кадарэ - Генерал армии мертвых
Генерал внимательно слушал.
— Жизнь албанца напоминает спектакль, — продолжал священник. — Албанец живет и умирает как на сцене, а декорациями служат равнина или горы. Жизнь его обнажена перед всеми. Часто он умирает только потому, что этого требует обычай, а не из-за каких-то объективных причин. Жизнь среди этих скал, которую не смогли победить холод, голод, лишения, снежные обвалы в горах, — эта жизнь неожиданно обрывается из-за неосторожно сказанного слова, из-за неудачной шутки, из-за пылкого взгляда, брошенного на женщину. Кровная месть часто свершается бесстрастно, просто потому, что этого требует обычай. Когда кровник убивает свою жертву, он всего лишь следует определенному обычаю. Эти древние обычаи опутывают их сетями, и албанцы в них погибнут.
Они услышали за спиной чьи-то шаги и обернулись. Это был эксперт.
— Я искал вас, — сказал он.
— Что-нибудь случилось?
— Завтра нужно будет просмотреть несколько протоколов с представителями министерства. Они ждут нас в десять часов.
— Хорошо, — сказал генерал.
Священник внимательно смотрел на эксперта. Он пытался понять, слышал ли тот его последние слова.
— Мы разговаривали о ваших обычаях, — спокойно проговорил он. — Интересные обычаи.
Эксперт улыбнулся.
— Он мне рассказывал о кровной мести, — сказал генерал. — Очень интересно с точки зрения психологии.
— Ничего интересного с точки зрения психологии тут нет, — прервал его эксперт. — Иностранцам иногда кажется, что кровная месть и прочие безобразные обычаи могут объяснить психологию албанца, но это чепуха. Такие обычаи насаждались у нас угнетателями и религией.
— Вот как? — удивился священник.
— Кое-кто усердно раздувает проблему кровной мести, преследуя определенные цели.
— Эта проблема представляет интерес для науки, — сказал священник.
— Я так не считаю. Истинная их цель — внушить общественному мнению, что албанский народ будет уничтожен.
— О, я в это не верю, — сказал священник, холодно улыбнувшись.
Эксперт прошел еще немного вместе с ними, потом распрощался.
— Вы пытаетесь объяснить их обычаи, основываясь только на психологии, но, я думаю, есть и объективные исторические причины, — сказал генерал, когда эксперт уже был достаточно далеко. — Вы знаете, кого мне напоминает этот народ? Он напоминает мне дикого зверя, который, почувствовав опасность, напрягает все свои мускулы и застывает в колоссальном напряжении, готовясь к прыжку, все его чувства обострены до предела. Мне кажется, этот народ слишком часто сталкивался с опасностью и такое состояние тревоги стало одной из основных черт его характера.
— Они называют это бдительностью, — сказал священник.
— По-моему, мы слишком много говорим о них, — сказал генерал. — Какое нам, собственно, дело — перебьют они друг друга днем раньше или днем позже?
Священник развел руками.
— У нас своих проблем хватает, — продолжал генерал, — эта чертова работа вымотала всю душу, а конца ей не видно. В ней есть какая-то роковая обреченность, что-то мрачное.
— Нет, — сказал священник, — я так не думаю. Это святая миссия.
— Мы как опухоль, пустившая метастазы, — сказал генерал, — мы только мешаем людям, не даем им работать.
— Вы имеете в виду тот случай, когда из-за наших раскопок на несколько дней задержался пуск водопровода?
— Нет, — ответил генерал, — не только. Есть что-то противоестественное, отталкивающее в том, что мы делаем.
— Нет, не могу с вами согласиться, — сказал священник.
— А вы никогда не задумывались, что, может быть, солдаты, которых мы с таким усердием разыскиваем, этого вовсе не хотели?
— Абсурд, — сказал священник. — У нас гуманная и высокая миссия! Каждый мог бы гордиться ею.
— И тем не менее есть в ней что-то ненормальное, какая-то насмешка, пусть даже скрытая.
— Ничего подобного, — сказал священник. — У вас как у военного, наверное, есть свои причины для беспокойства.
— Какие же? — спросил генерал.
— Стоит ли говорить об этом? Вы сами, возможно, не в силах осознать эти причины.
Генерал натянуто улыбнулся.
— Опять психология? — сказал он. — Мне кажется, вы свихнулись на психоанализе. Я знаю, он очень популярен, но, если честно, я в нем так толком и не разобрался. Мы, военные, не большие любители подобных тонкостей.
— Что ж поделаешь, — ответил священник. — Кому что по нраву.
— В таком случае, — сказал генерал, — как же вы объясняете мое тяжелое душевное состояние? Я люблю слушать ваши рассуждения, вы красиво говорите. Даю вам слово, я не обижусь, что бы вы ни сказали.
— Если вы настаиваете, я скажу вам, что думаю по этому поводу, — ответил священник. — Подсознательно вы сожалеете, что не вы командовали дивизиями в Албании. И вы считаете, что если бы командовали вы, то все было бы по-другому, что вы не привели бы солдат к поражению и верной смерти, а смогли бы их спасти. Поэтому вы часто разворачиваете топографические карты, и целыми часами сидите над ними, и на каждой пачке сигарет рисуете тактические схемы военных действий. Вы страдаете из-за каждой проигранной операции, переживаете каждую неудачу и подсознательно ставите себя на место неудачливых офицеров, представляя себе невозможное: победу вместо поражения.
— Довольно, — прервал его генерал. — Что вы копаетесь в моей душе, словно Федор Достоевский?
Священник улыбнулся.
Генерал помрачнел.
— У меня нет никаких скрытых мотивов, — медленно проговорил он. — Я вовсе не наивная девушка, которая полагает, что собирать останки солдат — неплохой сюжет для сентиментальной оперы. Я знал, что это грязная, тяжелая работа. Я знал также, что в этой работе мне помогут любовь и ненависть. Любовь к этим несчастным солдатам и ненависть к их убийцам. В тот день, когда я вернулся из военного министерства домой, у меня в душе играла музыка. Музыка, одновременно печальная и торжественная. Затем, когда я открыл досье и принялся перелистывать бумаги, я почувствовал, что из всех этих длинных, бесконечных списков на меня дохнул ветер ненависти и мести. Я подошел к глобусу и нашел Албанию. Я испытал невольную радость оттого, что она такая маленькая — маленькая точка на глобусе. Затем я содрогнулся от ненависти. Эта проклятая страна, эта еле различимая на глобусе точка погубила столько наших прекрасных и храбрых парней! Мне не терпелось как можно скорее отправиться в эту дикую, отсталую страну, чтобы потом гордо пройти сквозь толпу аборигенов, глядя на них с ненавистью и презрением: «Смотрите, что вы натворили, дикари». Я мысленно видел, как торжественно мы отправляем на родину останки, видел удивленные, смущенные глаза албанцев — так смотрит человек, нечаянно разбивший красивую, дорогую вазу. Мы пронесли бы сквозь них гробы наших солдат, доказав им, что даже наша смерть прекраснее их жизни. Вот так я тогда думал. Но мы прибыли сюда, и все оказалось по-другому. Вам это известно лучше, чем мне. Сначала исчезла гордость за нашу миссию, а затем рассеялись и остальные иллюзии, и вот теперь мы бредем среди всеобщего безразличия, под издевательские взгляды, два жалких шута, продолжающих играть в войну, более несчастных, чем все те, кто воевал и был побежден в этой стране. Разве не так?
Священник не ответил, и генерал пожалел, что разоткровенничался.
Некоторое время они шли молча, на тротуар падали последние листья, куда-то спешили прохожие. Генерал почувствовал, что ему плохо и одиноко. Он не хотел больше говорить на эту тему. Лучше уж говорить о тоскливых днях, проведенных в дороге и в палатках, о затяжных дождях и пронизывающем ветре, о непонятных взглядах крестьян, одетых в черную домотканую одежду, о той ночи, когда священник испуганно закричал во сне; о поле боя, исчезнувшем под разлившимся водохранилищем новой гидростанции, — кладбища тоже оказались под водой и, наконец, о том черепе, у которого все зубы были из золота, когда рабочие достали его, зубы засверкали на солнце и почудилось, что череп цинично насмехается над происходящим.
Они не спеша дошли до большой площади перед университетом. Там, возле оперного театра, они повернули направо и пошли вверх по липовой аллее, поднимающейся по склону холма Шэн-Прокопи.
В канавах по обе стороны дороги плавали желтые листья, а статуи большого парка мерзли среди голых деревьев.
Поднявшись на вершину, они увидели искусственное озеро со множеством заливов. На вершине холма была церковь, к ней тесно прижалась танцплощадка, вокруг которой вздымались высокие кипарисы, шелестевшие на ветру. Неподалеку были свалены в кучу ящики, на которых было написано черной краской «ПИВО КОРЧА».
— Озеро здесь появилось, наверное, только в самое последнее время, — сказал священник. — И танцплощадки здесь раньше не было.
