Борис Кригер - Воспоминания Жанны Кригер
Нет, не могу сказать, что я была счастлива. Все время жила в состоянии напряжения. Я же совершенно не знаю, кто влился в нашу семью. Вдруг злыдни какие–нибудь. Для меня главное достоинство человека — доброта. Но чем больше проходило времени, тем спокойнее становилось у меня на душе, обе мои невестки оказались добрыми девочками. Мы привыкли друг к другу и сдружились. А что касается их детей, то в них я вообще влюбилась. Катенька оказалась такой миленькой девочкой — сердце радовалось. Иду с нею по Рамле, а люди оглядываются: «Эйзе Йоффа!» (Какая красивая. — иврит). Борин друг приехал из Свердловска. Смотрит на нее и говорит: «Какая же ты машу, машу, машу!» (красивая девочка), А она отвечает: «Я не Маша, я Катя!» «Все равно ты машу, машу, машу!» Мальчик Паша — тот лидер вообще, Владимир Ильич Ленин.
Оба сына сняли квартиры. Боря с Аней отдельно, а мы с Мишей и Верой — вместе. Опасалась, что могут возникнуть сложности с мальчиком. Я вообще с детьми всегда была строгой. И он мою строгость заметил сразу. Вел себя соответствующим образом, с матерью, случалось, своевольничал, капризничал, со мной — нет. А вообще очень толковый мальчик, моментально освоил иврит, веселый, музыкальный — танцует, играет. И ко мне относился очень хорошо. Потом, когда уже подрос, он мне доверял все свои тайны, делился со мной. Да он меня купил в первый же день приезда. Понимаете, появляется в доме этакий четырехлетний мужчина и с ходу спрашивает: «Чем тебе, бабушка, помочь?» Вот и возьми его за рубль двадцать! И бегает, помогает носить вещи из машины, суетится. Шустрый и такой милый мальчонка.
Началась новая жизнь, в которой я уже не главная, образовалась новая семья, и мне надо было делать все для того, чтобы она процветала. Живем, поживаем, потихонечку добра наживаем. И все вроде бы идет нормально. Квартирка, правда, тесноватая, но жить можно. А тут как–то я услышала, что дают караваны. Я сначала даже не поняла, что это такое, потом разобралась. Это передвижной вагончик американского типа, сделанный для временного проживания небольшой семьи.
Такое жилье мне подходит. Особенно потому, что я знаю, Юра мой обязательно приедет. Я ведь его знаю не один день. Не может он не приехать. Ну как тут не постараться и не побороться за этот караван! И я пошла в министерство строительства. Сидит какой–то мужик, глядит на меня букой. Какой там караван! Даже слушать ничего не хочет. А у меня в теудатоле, документе репатрианта, значится Боря. Будто я мать–одиночка. И я ему не говорю, что из Иерусалима прибыла, а заявляю, что мне некуда идти, давай мне караван. «Нет, что ты, не могу я дать тебе караван! Вот видишь, женщина сидит. Она такая больная!» То есть он меня не имеет в виду: и не выслушивает, и не записывает на прием. «Нет, — говорю ему, ты меня все равно примешь. Посижу тут, подожду, а потом ты меня запишешь, и я приду, когда назначишь время». Причем говорила я это в таком возбуждении, что женщина, сидевшая напротив чиновника, испугалась: «Она ненормальная!» Я подтвердила: «Да, ненормальная!» Он сорвался с места, куда–то убежал, вернулся с моей папкой и говорит: «Ты не ненормальная, у тебя сильная гипертония». И тут он смягчился, поизучал мои документы и назначил мне время.
Прихожу второй раз, уже к другому чиновнику, и говорю, что мне идти некуда, в общежитие меня не берут с моими болячками, а жить где–то надо. И тогда он спросил: «В караван пойдешь?» А в то время многие боялись караванов. «Пойду», — отвечаю. Он назначает меня в караванный поселок под Рамле. Я же городов израильских не знаю, знаю, что где–то недалеко Арафат сидит. Черт его знает, может быть, это там? А он мне объясняет, что поселок этот находится возле Лода, но это тоже мне ни о чем не говорило: Рамалла, Рамле, Лод… кто их разберет. Но раз дают, надо соглашаться, и я согласилась. Он выписал мне караван.
Возвращаюсь домой, говорю Мише:
— Все, я уезжаю, мне дали караван.
— Да не может быть, — отвечает. — Кто тебе его даст?
— Вот, смотри, — показываю документы.
Говорю, а сама понимаю, что это всего лишь бумажка, рекомендация выдать мне караван, что предстоит еще не однажды встречаться со всякими клерками. А иврита–то у меня — никакого! В то же время Борис великолепно владеет английским, все–таки работает в американской фирме. Да и иврит знает неплохо.
— Вы, — говорю, — должны помочь мне получить этот караван.
И вот они со мной поехали в Сохнут. Приезжаем к очередному чиновнику, а он слушать ничего не хочет. Не нужна я ему. Боря у меня вообще находчивый парень, характер у него авантюрный, на мой похож. Поглядел он на этого чиновника, понял, как с ним надо говорить. А я сижу, вся красная от прилива крови к лицу, да еще в розовой шляпе, которая придает мне еще более красный вид.
— Ты что думаешь, — обращается Борис к чиновнику, — я ее отсюда заберу? Пусть сидит. Или отправляй ее в больницу. Ты посмотри на нее, у нее давление поднялось выше двухсот.
Я молчу, говорить не могу совсем. Состояние тяжелое. А Борис нагнетает обстановку:
— Мне некуда ее забирать. Вызывай «скорую»…
Чиновник же уперся — ни в какую не хочет подписывать документы.
Тогда Борис говорит:
— В общем, так, мама, ты тут оставайся, а мы поехали.
Чиновник встрепенулся:
— Ты что — с ума сошел? Что ты делаешь?!
— Вызывай «скорую» и вези ее в больницу, — отвечает Борис. — Мне ее некуда девать.
— А что ей даст караван?
— Ну как — что даст? Полежит, успокоится, может быть, давление понизится…
И чиновник подписал документы. И мы поехали в этот караван. А он был — просто прелесть. Новенький, чистенький. И главное, в нем есть все, необходимое для жизни. И душ, и телефон и все остальное. И две комнаты все–таки, пусть небольшие, но очень удобные. Что еще надо? Я в этот караван переехала. Боря с Аней сняли в Иерусалиме квартиру, а Катю я забрала к себе. Дело в том, что она оказалась не записанной в документы матери. Приехала не с ней. И ни в какой детский сад ее не берут. А матери надо работать. Пришлось помогать. Девочка была очень красивой, я ее Катенком называла. Сейчас ей уже семнадцать лет! Такая смешная девчушка была! Все понимала. Слышит, что ее куда–то отдают, глазенками водит:
— Жанна Борисовна, а у вас знакомые в караване есть?
— Конечно, есть, Катенька.
— А мы будем ходить в гости?
— Разумеется, будем!
Это ее вполне устраивало. А в караванном поселке жили бухарские евреи, с которыми я подружилась. Люди очень гостеприимные, щедрые… И мы с Катенькой частенько к ним наведывались. Как–то вернулись мы домой. Сидит моя Катенька на диване, ладошкой животик гладит и говорит:
— Жанна Борисовна, у вас слишком много знакомых.
И в самом деле, многовато. Куда ни зайдешь, всюду угощают, да такие угощения, что сил нет отказаться: и плов тебе, и шашлык, да мало ли что еще!
Я полюбила детей моих невесток. Катенька вообще моя любимица. Да и Паша тоже весьма милый мальчик. Кстати, Паша уже поступил в колледж. Ему восемнадцать. То есть, все мои опасения оказались совершенно напрасными. Дети не принесли мне никаких проблем.
В конце концов все у нас разрешилось. Дали деньги. Определили мне стопроцентную инвалидность. А она подкреплена хорошей пенсией. С квартирой тоже сняты все проблемы. Расположилась в караване, и это мне очень нравится. Живу, как барыня. Одна на две комнаты. Салончик такой уютный… Конечно, мебель вся — из мусорного ящика. Но жить можно. Дети постоянно приезжают, и я могу их достойно встретить, угостить. Но, пожалуй, важнее всего тот факт, что у нас никогда не было никаких раздоров. Полное взаимопонимание с невестками установилось без всяких проблем и разборов, а с сыновьями я вообще всегда ладила. Невестки у меня оказались работящие обе, чуткие, внимательные и я их обеих полюбила. Мишина жена Верочка — прекрасная швея. И она все время мне что–то шила. Анечка не шьет, но она всегда обо мне заботилась, вечно покупала какие–то вещи, дарила, когда уехала в Канаду, я сказала: «Ну все, мой магазин закрылся!» Правда, с Катенькой первое время бывали некоторые осложнения. Маленькая же она еще, к тому же любила маму, скучала по ней. Вроде бы все хорошо, а позвонит, Аня, поговорит с ней, девочка радуется, а трубку повесит и начинает плакать. Да так, что не успокоишь. Дело доходило до того, что я просила Аню не звонить, чтобы лишний раз не травмировать ребенка. Но ведь и это — тоже не выход из положения…
После четырех с половиной лет такого благополучного житья приезжает по туристской визе муж. Я его сразу же прописала, стали мы жить по–прежнему, только стопроцентную инвалидность с меня сразу же сняли. Почему? Да по той причине, что пока я мать–одиночка, мне можно быть полной инвалидкой, а мужняя жена таковой быть не может ни при какой погоде. С такой логикой можно и спорить, но только до тех пор, пока она не станет государственной. Тут уж ничего не поделаешь. Присвоили мне шестьдесят процентов инвалидности, без разговоров. В Израиле степень инвалидности измеряется в процентах. И в зависимости от процентов устанавливают и размер пенсии, и всякие там льготы.
