Айи Арма - Осколки
Женщина, пытавшаяся поднять молодого человека, подошла к нему и стала гладить его по волосам, но приятель женщины оттолкнул ее и сказал:
— Оставь его в покое. Пусть выпьет свое горе до дна. Тогда ему станет легче.
— Эй, еще выпивки! — встрепенувшись, заорал молодой человек, призывно подняв руку. Бармен взял пластмассовый стаканчик и, заранее смешав виски с водой, подошел к молодому человеку.
— Виски убьет его, — сказала плачущая женщина.
— Не убьет, — сказал бармен, поставив стаканчик на вымазанный кровью стол. — Ему надо побеседовать с духами смерти. Он должен забыться. Платить ему, ясное дело, нечем, но он мой друг.
Молодой человек пошарил дрожащей рукой по столу и нащупал стакан.
— Понимаешь, вся беда в том, — снова заговорил Квези, отворачиваясь от измученного, залитого кровью молодого человека, — что, как только мы начинаем о чем-нибудь толковать, я сразу же запутываюсь. Вот она, например, говорит, что все так делают, — а разве это неправда?
— Я-то думал, что ты не согласишься, даже поспорил с Арабой, — сказал Баако.
— Да я знаю. — Квези допил пиво и налил себе еще. — Она же мне потом и рассказала.
— Ну что ж… — Баако попытался скрыть усмешку, загородившись стаканом. — Значит, я проспорил. — Он допил остатки воды.
— Пойдем? — спросил Квези. — Я расплатился.
Баако кивнул. Они осторожно прошли мимо молодого человека, который, видимо, уснул. Установленный у двери репродуктор проорал неуклюжую концовку какой-то старой песни:
Если ты меня-а-а-а не любишь,
Почему-у-у-у ж ты мне не скажешь?
Почти без паузы за этой песней последовала другая. Сначала послышался очень бойкий гитарный перебор, который можно было посчитать и ликующим, и надрывным, а потом зазвучали слова:
Завтра уйду я навек —
Лишь сонмище мух вскружится…
Женщина, пытавшаяся утешить молодого человека, перестала рыдать и принялась уговаривать своего приятеля потанцевать с ней.
— Да посиди ты спокойно, — с раздражением сказал он. — И почему это так получается — что ни женщина, то сумасшедшая?
Женщина презрительно скривила губы.
— Ну да, а зато что ни мужчина, то великий умник… Послушай, ведь музыка-то хорошая, правда? А смерть, она все равно раньше нас родилась. Ну и дай мне пожить, хоть пока я жива, если сам не хочешь. — Она вышла на середину бара и, никого вокруг себя не замечая, стала танцевать одна.
Я землю покину завтра —
буду кормить червей.
Завтра зароют мой труп —
стервятник взлетит над землею.
Ведь я лишь странник —
о Странник,
дай мне закончить мой путь,
станцевать
мой танец земной.
— Так что Выход в мир назначен на это воскресенье, — сказал Квези, когда они миновали перекресток Виннеба.
— Я знаю, — сказал Баако.
В воскресенье Баако разбудило жалобное блеяние барана, привязанного во дворе к стволу мангового дерева. Барана, специально для празднества, привел из их родовой деревни Котсе-йе-Абоа, где Баако был всего один раз, да и то очень давно, человек по имени Коранкье Горбун. Когда Баако проснулся, домашние уже начали вставать, и блеяние порой заглушалось шарканьем ног по коридору, скрипом дверей да шумом воды в уборной или ванной. Потом он услыхал шаги матери и ее негромкую песню, а по шуршанию материи, по металлическому и стеклянному позвякиванию догадался, что она выносит на веранду чистые скатерти, ножи, вилки и ложки, купленные к празднику, и бокалы, которые она попросила накануне у соседей; после того как шаги матери затихли, Баако встал, надел шорты и рубашку, вышел на веранду и увидел три стола, накрытых розовыми и голубыми скатертями, с батареями бутылок на них. К столам были придвинуты кресла для особо важных гостей, а во дворе громоздились красные, зеленые и золотистые стулья из фойе соседнего кинотеатра — для гостей попроще. В глубине двора на земле стояло пять глиняных горшков с почти прозрачными язычками голубовато-желтого пламени над раскаленными углями.
Следом за Баако на веранду вышел Коранкье Горбун, ночевавший в кухне, и прищурился от мягкого утреннего солнца. В левой руке Горбун держал зеленую пивную бутылку, из которой, словно тяжкий туман, выползал густой запах самогона акпетеше, а в правой — длинный стальной нож с деревянной ручкой и напильник. Запрокидывая голову, он прихлебывал акпетеше и громко крякал после каждого глотка, как будто самогон сжигал ему внутренности.
— Здорово, хозяин, — сказал Коранкье, увидев Баако.
— Какой же я тебе хозяин? — спросил Баако. Горбун засмеялся и, задрав голову, отхлебнул акпетеше. Потом спустился с крыльца, подошел к барану и принялся его разглядывать, временами осоловело дергая головой и приборматывая нечленораздельные восклицания, в которых слышалось презрение, странно смешанное с неясным страхом. Немного постояв, Горбун ткнул барана пальцем, умостил бутылку рядом с деревом, взял в освободившуюся руку нож и начал водить по нему напильником. Через несколько минут он проверил остроту лезвия большим пальцем, и в этом точном движении не было ни следа пьяной осовелости. Явно удовлетворенный своей работой, он поднял острие ножа вверх и проговорил:
— Нананом, это я, Коранкье, дозволь мне пролить кровь. — А затем, описав ножом плавный полукруг, воткнул его в землю, поднял бутылку и окропил нож несколькими каплями акпетеше. — Пей, Нананом, и благослови своего сына, — сказал Горбун, вылил остатки самогона в собственное горло, поперхнулся, закашлялся, ударил себя несколько раз в грудь и, швырнув пустую бутылку за забор, нагнулся, чтобы вытащить из земли нож, а потом подошел к барану. Тот попытался убежать, но Коранкье дернул за веревку, подтянул его к себе, и прерывистое блеяние испуганного животного наложилось на плотоядное, одышливое молчание Горбуна. Балансируя на одной ноге, Горбун всей тяжестью навалился на барана, плотно зажал его голову под мышкой, глянул вверх, поплевал в ладонь, приложил ее к песку и наконец обхватил пальцами ручку ножа. Когда он, стирая с лезвия пыль, плашмя провел им по бараньему горлу, баран мелко задрожал, коротко, хрипло проблеял, но Горбун уже задрал ему голову и резко полоснул по горлу ножом. В первую секунду кровь забила фонтаном, но вскоре фонтан опал, и красная струя начала выплескиваться на землю медленными, постепенно слабеющими толчками. Коранкье распрямился, сорвал несколько манговых листьев и вытер ими окровавленный нож. Потом поднял убитого барана и понес его к горшкам с углями; вскоре по двору пополз дымный чад горящей шерсти, а Горбун с пронзительным скрежетом стал точить ножи для разделки бараньей туши.
Когда Баако снова вошел в дом — с задней веранды, — ванная оказалась свободной. Он быстро побрился, принял душ, вернулся в свою комнату и, уже кончая одеваться, услышал осторожный стук в дверь. Это была Наана, и она начала говорить, даже не успев притворить дверь:
— Дом переполнен запахами, Баако!
— Сядь, Наана, — сказал он. — Стул слева от тебя.
— Я знаю, — ответила старуха и села. — Такие ужасные запахи, — снова начала она, но потом вдруг улыбнулась и добавила: — Зато мне нравится, как пахнет в твоей комнате, Баако. Лавандовая вода и пудра.
— Я только что побрился, — сказал Баако.
— А те-то, в доме-то! Запахи и шум. И еще я слышала — утром во дворе зарезали барана.
— Это для празднества.
— Какого еще празднества?
— Араба сегодня устраивает своему сыну Выход в мир.
— Не может быть, Баако! Значит, я что же — разучилась считать? Скажи, разве она родила неделю назад?
— Нет, считать ты не разучилась, Наана. Роды были пять дней назад. И все же Выход в мир назначен на сегодня.
— Пять дней, — изумленно прошептала старуха. — Пять дней! Ведь ребенок еще не укрепился в нашем мире. Душой он еще там, с духами, а его насильственно выволакивают сюда, чтобы все эти их гости — жадные пожиратели мяса — поглазели на него!
— Так захотела Араба, — сказал Баако. — Да и мать тоже. Ну, и вдвоем они уговорили Квези.
— А ребенок-то из упорных. Если он останется в нашем мире, от него можно ждать великих дел. — Наана удивленно покачала головой. — Они же сами говорили, он несколько раз отказывался войти в здешний мир. А теперь вот согласился, но они опять ничего не поняли. Ведь он на несколько недель опередил свое время.
— Да, ты правильно подсчитала, Наана.
— И ведь я ничего не смогу им объяснить! Бывает, ребенок вот так поспешит, а потом окажется, что это всего лишь любопытный дух — придет, глянет на наш мир и уходит обратно. Но я слишком стара. Если я попытаюсь их вразумить, они просто проклянут меня, скажут, что я колдунья, что я хочу отобрать у него жизнь, чтобы продлить свою.
