Марчин Вроньский - Нецензурное убийство
Зыга еще долго откашливался и сплевывал в реку, но в результате почувствовал себя лучше. Он захохотал сам над собой, поднял голову и заревел во весь голос:
Теки Быстрица до Вепша
Тра-та-та-та-ра-рай!
А «Униа Люблин» наша
В каждом матче, побеждай…
Где-то впереди, близ фольварка на Рурах, разлаялись собаки. Слева всполошенный фраерок швырнул наугад картофелиной в пустоту. Зыга поплотнее натянул на голову шляпу, поднял воротник пальто и двинулся вперед.
Не прошел он и ста метров, как лай сделался громче, а на дороге замаячили светящиеся в темноте глаза. Это были не фольварковые псы, а какая-то бродившая по лугам стая бездомных. Зыга враз протрезвел. Он попытался ретировался в сторону моста, но было уже поздно. Несколько дворняг подскочили к нему, яростно рыча. Мачеевский выхватил из кобуры револьвер, но прежде чем он успел выстрелить, самый остервенелый из одичавшей своры вцепился ему в полу пальто. Зыга отступал, все время целясь в кудлатую голову, однако в тусклом свете луны ему казалось, что он видит два, а то и три дула. Все они постоянно дрожали, и постоянно какое-то одно было направлено не на пса, а Мачеевскому в ногу.
Дворняга вцепилась зубами в рукав, но младший комиссар сумел заехать ей прикладом — сначала по твердому лбу, потом в нос. Пес, заскулив, отскочил, но уже подбегали двое следующих. Зыга выстрелил раз, второй, третий. Глаза одной из дворняг потухли, послышался пронзительный скулеж, а остальные куда-то ретировались — наверное, в сторону ипподрома и конно-спортивного клуба.
Зыга бежал, думая только о том, чтобы держаться дороги. В фольварке кто-то зажег свет, где-то хлопнули двери, но младший комиссар миновал постройки и добежал до мощеной улицы. Он ни разу не думал, что зрелище уродливых одноэтажных домишек и маячащей за ними глыбы кирпичного завода когда-нибудь будет ему приятно. Только теперь он спрятал оружие и, тяжело дыша, достиг пустой в это время автобусной остановки. Облокотился о столб, дрожащими руками вытащил папиросу, но едва зажег спичку, ветер тут же задул слабый огонек.
Среда, 12 ноября 1930 года
Мачеевский открыл глаза еще до того, как зазвонил будильник. Горло у него пересохло и задубело, будто сапожная колодка, в висках ломило. Он оглянулся на книжный шкаф с кое-как расставленными книгами, проверил, в состоянии ли прочитать титулы на корешках, даже когда они стоят вверх ногами. Всё оказалось в порядке: похмелье он контролировал.
В ожидании, пока зазвонит будильник, такой же назойливый, как телефон на его столе в комиссариате, он обводил взглядом комнату. Зофья ненавидела эту нору, ничего удивительного, что она воспользовалась первой же возможностью, чтобы удрать. Хотя и выдержала с ним почти два года, пытаясь цивилизовать мужа. «Ты скоро получишь повышение, Зыга, а мы живем, как банкроты», — повторяла она снова и снова. Потом они начали ссориться по всякому поводу и вообще без повода и наконец перестали разговаривать совсем. Начальство Мачеевского косо смотрело на разводы, но не было бы счастья, да несчастье помогло: через полгода после того, как Зофья сбежала с любовником, ее доконала чахотка. Таким образом, Зыге не пришлось продавать безобразный дом, оставшийся от тетки, и вместо аморального разведенца он стал закаленным судьбой вдовцом. А несколько месяцев спустя — младшим комиссаром и начальником отдела.
Размышления оборвал яростный звон. Мачеевский прихлопнул будильник, а когда тот замолк, спустил ноги с кровати, нащупывая тапки. И не сразу обнаружил, что тапки далеко, под самым окном. Ноги мгновенно заледенели. Зыга принялся растапливать печь.
Он любил утреннее похмелье. Тогда он мог выключить не только будильник, но и сидевшего в нем полицейского. Подбрасывая щепки в огонь, Зыга думал о приятном: что на кухне должно было остаться еще несколько яиц, четвертушка не слишком черствого хлеба и уж точно — кофе и сахар. А если он не ошибся в расчетах, то, может, даже чуть-чуть молока. Но когда он оторвал листок календаря, чтобы оживить им угасающий огонь, наступило неприятное отрезвление: была среда, а в среду приходила Капранова, чтобы навести в его жилище хоть какой-то порядок. Если бы Зыга предупредил ее заранее, баба повыпендривалась бы, но заявилась в четверг. Только у него раньше это совершенно вылетело из головы.
Капранова жила через два дома отсюда, с мужем инвалидом, который рассказывал, что потерял ногу на большевистской войне. Однако Зыга хорошо знал, что произошло это на ближайшем кирпичном заводе на Глиняной. Мужик всю ночь крепко пил, а утром пошел на работу, с трудом помня, как его зовут. Когда он выл от боли, лежа под стопкой тяжелых, влажных, еще не обожженных кирпичей, от него, говорят, несло, как от водочного завода. В результате он не получил никакой компенсации, а с работы его выставили без выходного пособия. Теперь он пил меньше — не на что было, и как милости ждал каждой среды, когда жена приносила домой пару злотых от «любимого господина комиссара».
Впрочем, не только пару злотых. Мачеевский не раз умышленно оставлял на виду полпачки папирос — целую бы Капранова не взяла, это было бы шито белыми нитками, а у нее были свои повадки воришки. Подобным же образом исчезала порой часть содержимого недопитых бутылок или какие-то закатившиеся по углам грошики. Взамен же появлялось молоко, масло или яйца. Однако в эту среду Зыге хотелось немножко покоя.
Едва он успел умыться, одеться, более или менее почистить ботинки и перекусить, заскрипела калитка и послышались шаги Капрановой. И почти тут же она постучала и вошла. Она была маленькая, толстая, но несокрушимая и шумная, как танкетка. И сразу начала трещать как заведенная:
— А, доброе утро, доброе утро, дорогой пан комиссар! Ну и бардак тут у вас! Вы не нервничайте, оно для здоровья вредно, а убийцу этого вы, видать, не поймаете. Потому как, люди говорят, это вампир. Яичницу вы так поджарили, что только гляньте, вся кухня забрызгана! Мой заладил одно, что, мол, всенепременно будет война с Советами, потому что Пилсудский старый, но ведь Пилсудский — он такой, не умрет спокойно, пока большевиков не погонит, а?
Капранова деловито размазывала грязь тряпкой, а ее маленькие хитрые глазки шарили, высматривая, что плохо лежит.
Мачеевский закурил папиросу и отхлебнул кофе.
— Пилсудский Пилсудским, а молока, Капранова, не принесли? — спросил он.
— А что? Голова болит? — Она скривила в ехидной усмешке толстые губы. — Этой бабы из деревни не было еще. Наверно, потому, что после праздника. Все псы заливались, как вы, пан комиссар, под утро домой возвращались. И вроде б стрелял кто-то.
— Стрелял?! — пробормотал Зыга. Он до сих пор не мог придумать, как объяснить использование служебного оружия. — Ну и что!
— Я не трепло какое, чтоб языком направо-налево молоть. Если кто спросит, так я не слыхала ничего. И старик мой ничего слыхать не мог, хоть и трезвый был. — Она подошла поближе, якобы для того, чтобы вытереть стол, но несколько раз глянула на младшего комиссара так многозначительно, что он сразу полез в карман.
— Здесь у меня для вас, Капранова, пять пятьдесят… Пусть будет шесть… Ладно, десять злотых! Приберете, Капранова, из магазина принесете, что там сочтете нужным, ну и так далее. И конец разговору, а то у меня голова болит.
Почти через час, когда Мачеевский шел быстрым шагом вдоль Литовской площади, ему почти дежа-вю заступила дорогу монструозная бутылочка.
— Господин хороший, помогите на молоко для нищих деточек… — окликнул его пьяный бас. В отверстии сверкнули налитые кровью глаза, забренчала кружка с мелочью.
— Отстань, приятель, сам бы молока выпил после вчерашнего.
— А то я нет! — оскорбленно ответил сборщик. — Не вы один патриот.
* * *Молодой дежурный в комиссариате нервно крутил в руках карандаш, глядя на разъяренное лицо младшего комиссара Мачеевского.
— Я ничего не знаю, — прибег он наконец к последнему аргументу. — Это Новак мне велел отправить пакет в контрразведку, когда дежурство сдавал. Говорил, что вы, пан младший комиссар, ночью звонили и напоминали.
— Я сказал, что сам этим займусь! — Зыга сжал кулаки.
— Так точно, именно так мне Новак и передал. Ну, я и хотел… — он замолчал, подыскивая слова, — проявить служебную инициативу, пан комиссар. Вы же ведь не сказали, чтобы не отправлять, только, что сами этим займетесь. Вот я и хотел…
— …облегчить мне работу? — язвительно подсказал Мачеевский.
— Так точно, пан комиссар.
— А чтоб тебя! У вас пуговица расстегнута, — бросил Зыга и взбежал по лестнице.
Вихрем ворвался в свой кабинет. Он пришел первым, даже раньше Крафта. Проверил, есть ли вода в стоящем на подоконнике электрическом чайнике, и воткнул его в розетку. Потом вынул из ящика стола телефонную книгу. Набрал номер.
